Реферативное изложение книги: Карел ван Вольферен. Загадка власти в Японии: народ и политика в безгосударственной нации. Wolferen Karel Van. The Enigma of Japanese Power: People and Politics in a Stateless Nation. L.: Macmillan, 1989. 496 p.

В книге выявляется уникальность исторически сложившейся политической системы Японии, оказывающей решающее влияние на поведение ее граждан, на их отношение к государству, семье, религии и культуре. Показано, как под прикрытием демократических институтов власти действует самая жесткая система подавления личности, в которую вовлечены все общественные группы – от высших до маргинальных. Такая система, лишенная внутренней оппозиции, немало способствовала впечатляющему экономическому росту Японии в течение почти 40 лет, но в конечном счете поставила страну в парадоксальное положение: претендуя на руководящую роль в мировой экономике, Япония не может ее выполнять из-за неспособности интегрироваться в мировое сообщество.

Суть японской проблемы[1]

“Япония озадачивает мир. Она стала крупной мировой державой, но ведет себя совсем не так, как подобает державе такого ранга в глазах большей части остального мира; иногда даже кажется, что она вообще не желает принадлежать к мировому сообществу. В то же время внушительное экономическое присутствие Японии стало вызывать опасения как у западных стран, так и у некоторых ее азиатских соседей. Отношения между Японией, с одной стороны, и США и Европой – с другой, чрезвычайно осложнились. В конце 1980-х годов Запад начал сомневаться в Японии как ответственном партнере в политике и торговле. В Японии стало обычным делом для политиков и видных комментаторов заявлять, что их страна пала жертвой недоброжелательства широких международных кругов, и отвергать всякую критику как проявление враждебности к Японии” (с.1).

На протяжении десятилетий Западу советовали проявлять терпение в отношении Японии, ссылаясь на то, что японцы понимают необходимость корректировок и умножают свои усилия в сторону “интернационализации”. Эта цель постоянно провозглашалась в бесчисленных речах, газетных и журнальных статьях, что как будто подтверждало серьезность заявленных намерений. Однако обещанных перемен как не было, так и нет. Тем временем усиление критики и требований, первые ответные меры и другие формы давления со стороны обманувшихся в своих ожиданиях торговых партнеров, особенно США, изменили настроение японских официальных лиц и комментаторов. Их ответы становятся подчеркнуто резкими. Дружеские увещевания набраться терпения сменяются жесткими отповедями: США следует навести порядок в собственном доме, а странам Европы – преодолеть лень и признать, что их представление о себе как о передовых нациях – это болезнь (“advanced nation disease”), в которой невозможно усомниться. В ходе возникшей перепалки каждая из сторон заявляла о своей твердой решимости не допустить экономической войны, но к 1987 г. для многих как на Западе, так и в Японии стало очевидным, что эта война уже в полном разгаре.

“Загадка, которую задает Япония большой части мира, не начинается и не кончается экономическими конфликтами. Но они наиболее уловимы для глаза, так как в них вовлекаются, в сущности, все страны, с которыми имеет дело Япония” (с.1-2). Для большинства наблюдателей японская проблема, как стали всюду именовать эти конфликты, выражается в ежегодно рекордных показателях актива торгового баланса Японии: 44 млрд. долл. – в 1984 г., 56 млрд. – в 1985 г., 93 млрд. долл. – в 1986 г. Этот постоянный рост был приостановлен лишь в 1987 г., когда обменный курс иены почти удвоился, что привело к снижению излишка до 76 млрд. долл.

Но суть японской проблемы не сводится к нарушению баланса ее внешней торговли. Избыточный экспорт в сочетании с недоступностью японского рынка для иностранных товаров подрывает промышленность Запада. Термин “подрывная торговля” (adversarial trade) был введен Питером Драккером (Peter Drucker)[2], чтобы отличить японский метод от конкурентной торговли, при которой страна ввозит те же виды изделий, какие вывозит. ФРГ тоже имеет высокий актив торгового баланса, но она, в отличие от Японии, ведет конкурентную торговлю. Когда японские фирмы прибрали к рукам почти всю торговлю бытовой электроникой и полупроводниками, страны Запада начали опасаться, что они могут подвергнуться постепенной “деиндустриализации”. “Стоит японской промышленности приобрести необходимую технологию, как она тут же оказывается в состоянии соединенными усилиями победить в конкурентной борьбе и вытеснить с рынка любую фирму, создавшую и внедрившую в производство новый продукт” (с.2).

С явным опозданием западные наблюдатели вдруг обнаружили, что Япония добивается успехов вовсе не в той игре, которую предложил ей Запад, и что она вообще не принимает правил этой игры. При таких условиях “соревнование с Японией могло привести систему мировой торговли к тяжелым сбоям и, в конечном счете, к краху всего некоммунистического международного экономического порядка” (с.2).

Неясной оказалась сама цель, к которой стремится Япония. Легко понять, что японцы хотят заработать как можно больше денег, но непонятно, зачем они направляют свои усилия на завоевание все большей части внешнего рынка, если это не ведет ни к росту их благополучия, ни к культурным достижениям. Стоимость жизни по сравнению со средним доходом необычайно высока. Только 1/3 японских домов связана с канализационной сетью. “Пригородные поезда немыслимо переполнены. Дорожная система до нелепости не отвечает своему назначению. Эти и другие черты отсталой инфраструктуры повседневной жизни оставляют рядовых японских горожан за порогом тех удобств, которыми пользуются горожане в менее богатых европейских странах. Процветание торговли и промышленности не сопровождается сколько-нибудь заметным процветанием искусств, как это часто бывало в истории при крупных экономических подъемах. Вряд ли можно сказать, что из нынешней Японии исходит что-то существенное в нематериальной сфере жизни – в серьезной музыке, большой литературе или даже во впечатляющей архитектуре” (с.2-3).

“Вопрос о том, что же побуждает японский народ к нынешней гонке, стал, таким образом, одной из международных головоломок. Ради какой конечной цели они отказываются от жизненных удобств и рискуют навлечь на себя враждебность остального мира?” Обычно ссылаются на то, что японцы отдают предпочтение общественным интересам перед личными. Но неясно, в чем состоят эти общественные интересы и кто определяет их значимость. Обычно внешние наблюдатели сходятся на том, что “этот странный коммунализм – результат политических соглашений, сознательно внедренных в общество правящей элитой более 300 лет назад”, и что суть этих соглашений сводится к тому, что “всякий японец должен принимать как неизбежность, что его умственный и психологический рост ограничивается волей коллектива. А чтобы подсластить пилюлю, эту якобы коллективную волю преподносят как благожелательную, ненасильственную и целиком определяемую уникальной культурой”.

Но это объяснение не отвечает на вопрос, откуда исходит политическая сила. “Власть, которая систематически подавляет индивидуализм в Японии, не опирается на утвердившийся в центре жесткий режим. Япония столь же отличается от коллективистских коммунистических государств Восточной Европы и Азии, сколь и от рыночных государств Запада ” (с.3).

Непонимание на Западе механизмов взаимодействия народа и власти, обеспечивающих устойчивое существование “недиктаторского коллективизма” в Японии, чрезвычайно затрудняет урегулирование отношений с этой страной, необходимость в котором возрастает тем больше, чем сильнее становятся трения в экономических взаимоотношениях с ней. Среди расхожих ошибочных представлений о Японии ван Вольферен выделяет два главных, мешающих странам Запада блокировать японскую “игру не по правилам”. Это – вера в существование ответственного правительства и в то, что эта страна имеет свободную рыночную экономику. Руководители Запада продолжают питать иллюзию, что “Япония – суверенное государство, обладающее, как и всякое другое, центральными органами управления, которые в состоянии определить, что хорошо для их страны, и при этом наделены верховной ответственностью за принятие решений на национальном уровне”. Развеять эту иллюзию очень трудно, так как гораздо удобнее считать, что имеешь дело с правительством, которое, подобно другим, способно изменять политику государства с учетом международных реалий. Тем не менее, пока не будет признана неспособность японского правительства принимать ответственные решения, отношения с этой страной будут ухудшаться и впредь.

Система власти в Японии исторически сложилась так, что здесь нет социальной группы или слоя, стоящего над всеми остальными. Ныне наиболее влиятельные группы включают определенных министерских чиновников, некоторые политические клики и кучки бюрократов-бизнесменов. Есть еще много менее значимых групп, таких как сельскохозяйственные кооперативы, полиция, пресса и гангстеры. Все они – составные части Системы, которую, как подчеркивает автор, ни в коем случае нельзя отождествлять с государством (это различие подробно обосновывается в последующих главах). Упомянутые группы полуавтономны, и ни одна из них в полной мере не господствует над другими. “Каждая наделена дискреционной властью, подрывающей авторитет государства, и ни одна из них не представлена каким-либо центральным руководящим органом”. Важно отличать это положение от тех ситуаций, при которых правительства находятся под давлением групп с разными интересами или неспособны принять решение из-за межведомственных споров. “В данном случае речь идет не о лоббирующих группах, а о структурном феномене, не отраженном в понятийном аппарате нашей политологии. Существует, разумеется, иерархия или, вернее, комплекс взаимно перекрываемых иерархий. Но он не имеет вершины: это усеченная пирамида. Нет верховного института власти, обладающего полномочиями на принятие окончательных решений” (с.5) .

Если официальные руководители Японии проявляют неуступчивость во внешней политике или не выполняют данных обещаний, то это происходит потому, что радикальные перемены в проводимом курсе требуют изменений в тех или иных компонентах Системы, а это вне компетенции правительства. “Внутри страны правительство не имеет свободы маневра, чтобы учесть пожелания или требования извне. Такие уступки делаются всегда с явной неохотой и после бесплодных переговоров, когда разгневанные партнеры прибегают к принудительным мерам. Япония нуждается во внешнем мире для экспорта, чтобы поддерживать свою экономику; но многие японцы, занимающие государственные посты, предпочитают свою традиционную изоляцию, желая, чтобы внешний мир со всеми его политическими сложностями оставил их страну в покое” (с.6).

Другое заблуждение, определившее отношение Запада к Японии вскоре после войны, – это представление о ней как о стране с “капиталистической, свободнорыночной” экономикой. Пример Южной Кореи и Тайваня, во многом повторивших японский опыт (даже в отсутствие ее культурных и психологических особенностей) и ставших индустриальными державами явно не под действием свободных рыночных сил, позволяет по-новому взглянуть на японское “экономическое чудо”. Сила этих стран заключается в союзе бюрократии и промышленников. “Этот вариант оказался не замеченным традиционной политологией и экономической теорией. Красноречивое теоретическое возражение Фридриха фон Хаека против государственного вмешательства в экономику состоит в том, что разработчики планов в центре никогда не могут знать достаточно о чрезвычайно разветвленной социально-экономической жизни, чтобы принимать верные решения. Согласно этой теории планируемая из центра экономика никогда не может достигнуть процветания. Однако если это верно, то каким же образом удалось увеличить свое национальное богатство и экономическую мощь Японии, Южной Корее и Тайваню, правительства которых рассматривают промышленность и торговлю в значительной мере как свое собственное дело?” (с.6-7).

Особенность третьего пути, по которому шли все эти три страны, состоит прежде всего в том, что прямое вмешательство государства в экономику здесь никогда не противопоставлялось частному предпринимательству. При коммунистическом подходе такое предпринимательство приравнивается к первородному греху, при социалистическом (в европейских социально ориентированных государствах) – государственное регулирование сдерживает предпринимательство, а в названной группе стран государство поощряет частный сектор и проявляет к нему особое уважение. Бюрократы никогда не пытаются полностью подчинить себе неправительственные корпорации. Они направляют экономику, используя бизнесменов как поисковые группы. “Они узнают о том, что происходит вдали от центра, ведя постоянное наблюдение за опытом капиталистов, пытающихся найти новые пути для расширения своего бизнеса” (с.7). Эти чиновники совершают, несомненно, много ошибок, но потери с лихвой возмещаются соединением усилий, направленных на промышленное развитие. Экономика процветает, поскольку перспективным отраслям предоставляются налоговые льготы, поощряющие капиталовложения. Отрасли, которым придается стратегическое значение, становятся предметом особой опеки и оберегаются от иностранной конкуренции. Рыночная свобода рассматривается при этом не как главная задача государства, а всего лишь как одно из нескольких возможных средств для достижения наиважнейшей цели – постоянного промышленного роста.

Япония первой встала на этот путь, еще в период Мэйдзи передав государственные предприятия в частные руки (когда правительственные корпорации оказались на грани краха). В дальнейшем она отрабатывала новую модель в Манчжурии, где в 1930-1945 гг. проводила форсированную индустриализацию. В своем послевоенном виде такая модель имеет четко выраженный структурно-протекционистский характер. “Она должна оставаться таковой, если хочет продолжать пользоваться своими доказанными преимуществами. Но остается вопрос, будет ли по-прежнему плодотворным партнерство между бюрократией и бизнесом, когда промышленность насытит внутренний рынок, а внешние рынки станут негостеприимными” (с.7). Другой вопрос касается всего мирового сообщества: сможет ли устоять международная свободная торговля как система, если и впредь она будет подвергаться массированному демпинговому нажиму таких мощных государств, как Япония?

Вопрос о сущности японской политико-экономической системы и о ее принадлежности к “клубу свободнорыночных капиталистических стран” продолжает вызывать много споров. Среди важнейших причин разногласий – использование западными наблюдателями своих понятий и представлений, в которые никак не вписываются японская реальность, традиционное японское восприятие мира, исключающее представление об объективной истине (а следовательно, и о необходимости ее логической проверки) и предполагающее конструирование виртуальной реальности, а также, не в последнюю очередь, мощные финансовые вливания японского правительства в западное японоведение.

Одним из примеров терминологических трудностей служит понятие взаимопонимания, которому японские политики и комментаторы придают особый смысл. “О крайней необходимости взаимопонимания говорят часто и с большим чувством. Но “вакатте кудасаи” означает “пожалуйста, поймите” в смысле “пожалуйста, примите мое объяснение, независимо от того, насколько оно обосновано”. “Понимание” в этом японском контексте – синоним согласия. Истинное “понимание” людей или вещей означает принимать их такими, какие они есть, пока вы недостаточно сильны, чтобы изменить их. Если за вами сила, то другая сторона проявит “понимание” – настолько, чтобы удовлетворить ваши желания. Таким образом, на практике “взаимопонимание” означает, что иностранцы должны принять тот образ Японии, какой рисуют для них ее представители. На тех же иностранцев, которые продолжают возражать против японских методов торговли, несмотря на многочисленные объяснения японцев, смотрят как на людей, проявляющих полную неспособность к пониманию” (с.10-11).

Важную роль в закреплении положительного образа Японии и ее системы играют иностранцы, особенно представители западной академической науки. Ни одна страна в мире не может сравниться с Японией по тем расходам, какие она официально несет на лоббирование в Вашингтоне. Японское правительство и корпорации нанимают лучших юристов и бывших членов президентской администрации, чтобы отстаивать свою позицию. Значительная часть академических исследований, проводимых западными учеными-японоведами, финансируется японскими учреждениями. “Представление о том, что ученые и комментаторы могут сохранять объективность, поскольку их исследования оплачиваются без каких-либо условий, – это по большей части иллюзия, когда деньги приходят из Японии”. Бизнесмены и ученые, критически относящиеся к Японии, знают, с какими трудностями они встретятся, приехав в эту страну, если открыто будут выражать свое мнение. Перед ними попросту закроются многие двери. “Сочетание таких факторов, как финансирование и потребность в доступе, наряду с политической невинностью и сделало многих японистов, имеющих разные ученые степени, невольными апологетами Японии. Об этом постоянно свидетельствуют их публичные выступления и комментарии. Защита Японии стала способом зарабатывать на жизнь для многих настоящих и мнимых специалистов, которые разглагольствуют на широко освещаемых в печати семинарах, в дискуссиях, проводимых группами специально подобранных людей, и на конференциях, организуемых для улучшения “взаимопонимания”. Большинство представителей крупных иностранных корпораций в Японии, а также иностранные консультанты были вынуждены стать частью Японской Системы, чтобы функционировать в ней. Они не могут рисковать отлучением от нее, публично выступая с критическим анализом, а потому являются ненадежными информаторами” (с.13).

Японскую политику обычно представляют (с подачи самих японцев) как продукт специфической культуры, диктующей ей свои требования и нормы. Приоритетная роль этой культуры, не подвергаемая сомнению, отодвигает на задний план влияние политических решений, принимавшихся правящими кругами страны на тех или иных этапах ее исторического развития. А между тем если уж говорить об исторической специфике Японии, то она как раз в том и состоит, что здесь, как ни в какой другой стране мира, политический фактор сыграл решающую роль в формировании особой японской культуры. В любой европейской стране можно найти массу причин для объяснения особенностей ее культуры, экономики или общественной жизни. То же самое относится, например, к Индии. “А где искать корни того, что наиболее существенно в китайской культуре? В государстве или в философии, которая дала его обоснование? Такие вопросы о “яйце и курице” менее применимы к Японии. При взгляде на ее историю становится ясно, что политические решения были главным фактором, определившим развитие японской культуры. Относительная изоляция Японии означала, что правящая элита в своем стремлении укреплять власть могла легко ограничивать проникновение и влияние иностранной культуры. Правители страны могли также проявлять разборчивость в том, что предлагал остальной мир, тщательно отбирая те приемы и подходы, которые наилучшим образом укрепляли их собственные позиции. Такой относительно широкий контроль над культурой означал почти абсолютный контроль над подрывными мыслями” (с.18).

Общеизвестно, что китайские идеи и методы оказали на японскую официальную культуру самое большое влияние по сравнению с другими. Если не говорить о китайской системе письма, стилях и приемах живописи, эти культурные заимствования служили в первую очередь политическим целям. В VI в. японские правители приняли буддизм, объясняя это политическими мотивами. Вскоре по тем же причинам была введена китайская система государственного управления. Затем дипломатические каналы связи с Китаем были закрыты и сознательно не восстанавливались многими поколениями японских правителей вплоть до 1401 г., когда сёгун Асикага Иосимицу установил торговые отношения с минским двором. Несмотря на то что это принесло Иосимицу огромные доходы и многочисленные предметы роскоши, его преемники вновь прервали торговлю с Китаем. В периоды, когда двор и сёгун не поддерживали официальных отношений с Китаем, южные провинции Японии продолжали торговать с ним, благодаря чему культурная изоляция была не полной, но она была достаточной, чтобы оградить от внешнего влияния культуру японской элиты.

С середины XVI в. доступ в Японию получили португальцы, которые привнесли сюда огнестрельное оружие, познания в области медицины и астрономии, часы и свою религию. Однако незадолго до конца столетия им было отказано в гостеприимстве: “Cёгун начал опасаться их как политической пятой колонны, осознав угрозу, создаваемую Господом в заоблачной выси, на которого могли переключить свое чувство преданности его чиновники. Результатом его политической проницательности стала почти полная изоляция, сохранявшаяся до середины X1X в.” (с.19). Новые правители, пришедшие с Реставрацией Мэйдзи в 1868 г., стали поощрять практически любые заимствования, которые считали полезными для новой Японии официальные миссии, направленные в США и Европу. Когда же вслед за этим неизбежно последовало распространение подрывных идей, они увеличили строгости в контроле над мыслями и начали пропагандировать “древнюю традицию”, которую сами же и изготовили из обрывков и кусков прежней политической идеологии, прославляя императора как главу японского “семейного государства”.

До 1945 г. в Японии существовали специальные полицейские силы, задачей которых было искоренение “опасных мыслей”. Офицеры этой полиции после войны стали министрами просвещения, юстиции, труда, внутренних дел и социального обеспечения. В основе сохраняющегося японского национализма и поныне лежат идеи мифов, созданных олигархией Мэйдзи.

“Четырнадцать веков назад японские правители сумели тщательно перебрать все, что мог им предложить Китай, и ограничить внешние культурные влияния почти исключительно такими институтами и верованиями, которые устраивали их. Во второй половине X1X в. они добились такого же успеха в отношении западных влияний. К этому времени, после длившегося веками гражданского противостояния, правители подавили местные буддистские секты, грозившие перевести религиозное соперничество в область политики, и избирательно поощряли или подавляли различные социальные, экономические и культурные тенденции в зависимости от их значения для удержания собственной власти. Правителям удавалось даже повернуть вспять технический прогресс, как это произошло с завезенным португальцами огнестрельным оружием, которое было ими запрещено и забыто. Они сделали это из опасения, что простолюдины, приобретя навыки владения таким оружием, могут обратить его против властей: стрелять из мушкета или ружья куда проще, чем владеть мечом, а тех, кто владеет мечом, легче не подпускать к стенам замка, чем обладателей ружей и пушек”.

На протяжении большого исторического периода рационалистические соображения не могли оказывать какое-либо влияние на власть политической элиты в Японии, так как понятие всеобщей или трансцендентальной истины никогда не допускалось в японскую идеологию. “Правители смогли навязать свой контроль даже в этом; в самом деле, их власть никогда не ограничивалась каким-либо законом. Поэтому не будет преувеличением сказать, что политические меры оказали решающее влияние на определение границ японской религиозной жизни и мысли” (с.19). Японские представления о справедливости и месте закона в жизни общества, сформированные властвующей элитой, сводятся к понятию целесообразности и потому никак не влияют на позицию и поведение властей. То, что считается типичным для японского общества и его культуры, – групповая жизнь, верность своей компании и стремление к согласию, отсутствие индивидуализма, почти полное отсутствие судебных тяжб – возникло в результате политических решений и поддерживается в политических целях.

Приоритет политики явно прослеживается и в стратегии японского бизнеса за рубежом в послевоенный период. Хорошо известно, что для завоевания внешних рынков японские корпорации готовы даже отказываться от нормальной прибыли или действовать в ущерб своим прямым экономическим интересам, т.е. руководствуются, как и при военном овладении территорией, прежде всего политическими мотивами. И в этом нет ничего удивительного, учитывая усилившееся после войны сращивание бизнеса с государственной бюрократией, усиление бюрократического контроля и протекционизма, замену предпринимателей администраторами, имеющими дружеские связи в министерствах. Они покупают на Западе финансовые институты, вкладывают огромные средства не внутри страны, которая и так находится под их контролем, а за рубежом, где все еще имеется возможность расширить свой рынок и потеснить западных конкурентов.

Успехи, которых добилась Япония в своей экспансии, создают, тем не менее, острую проблему для нее самой, поскольку методы, к которым она прибегает, используя свою государственную машину, приводят к конфликтам с другими странами и к изоляции от них. Внутри Японии господствует атмосфера конформизма, подавляющая индивидуальность, в чем автор убедился на собственном опыте 25-летнего пребывания в этой стране. “В системе школьного образования и на работе с японцами обращаются так, как садовник с живой изгородью: регулярная стрижка отсекает все заметные проявления индивидуальности. Совершенно очевидно, что безжалостное отношение политической системы к личности должно тяжело сказываться на психологическом развитии граждан”.

“Я полагаю, – продолжает ван Вольферен, – что все 120 млн. японцев являются личностями. Не все они готовы отстаивать свою индивидуальность: большинство, сформированное такой системой, не хочет этого. Но я встречал очень много людей, желающих, чтобы в них видели особую личность, а не безликого члена группы. Эти самостоятельно мыслящие люди находятся в угнетенном состоянии духа. Во многих случаях они погружаются в собственный внутренний мир. Японская культура – это своего рода гавань, укрывающая от внешнего мира обширный архипелаг таких разобщенных и не нанесенных на карту личных миров. Японцы с выраженной индивидуальностью обычно аполитичны, потому что иначе они бы постоянно обжигались, выражая собственный взгляд на политику властей. Но они все равно японцы, несмотря на свое неприятие конформизма” (с.24). Депрессивное состояние, вызываемое у мыслящих японцев существующей социально-культурной средой, – это, таким образом, и симптом нездорового состояния японской культуры, и самостоятельная проблема, влияющая на перспективы развития страны и ее взаимоотношения с остальным миром.

Неуловимое государство

На первый взгляд, современная Япония вполне отвечает критериям гражданского общества. В ней существуют законы и законодательные органы, парламент, политические партии, профсоюзы, премьер-министр, объединения по интересам и акционеры. “Однако премьер-министра не рассматривают как лидера; профсоюзы устраивают забастовки в обеденные перерывы; законодательная власть на самом деле не выполняет этой функции; акционеры никогда не требуют дивидендов; общества потребителей выступают за протекционизм; законы принимаются только в том случае, если они не противоречат интересам властвующей элиты, а правящая Либерально-демократическая партия (ЛДП) – это на самом деле никакая не партия и вовсе не правящая” (с.25). Терминологическую путаницу вносят сами японские журналисты и ученые, которые в силу воспитания не имеют склонности обнаруживать противоречия и несоответствия в понятиях и суждениях. Они не ставят под сомнение те ярлыки, которыми обозначаются различные институты, каково бы ни было их подлинное содержание. Чтобы разобраться в японской структуре власти, нужно для начала заново переписать весь политический словарь.

Одно из ключевых понятий в этом словаре – государство. Оно предполагает наличие верховного органа власти или правителя, принимающего окончательные решения. По японской конституции это двухпалатный парламент, но он не выполняет такой функции. Так бывает и в других странах, но в Японии, в отличие них, невозможно найти альтернативное учреждение, лицо или группу лиц, которым фактически принадлежит верховная власть. Отпадает и предположение, что государством руководят бюрократия и представители крупного капитала: они не обладают необходимой полнотой власти. “Разобраться в реальном механизме любого государства бывает нелегко, но в Японии это неразрешимая головоломка. Кто кому подчиняется, где центр ответственности, как конкретно принимаются решения – над этими вопросами можно биться до умопомрачения, не получая ответа” (с.26).

Монархическая власть в Японии всегда была чисто номинальной, по крайней мере начиная с ІII в. н. э. (что было отмечено тогдашними китайскими летописцами) и до наших дней. “Бывали слабые короли и в других странах, до того как становление конституционных монархий изменило характер царствования. Но в Японии безвластным был не монарх, а сам институт монархии” (с.27-28). На протяжении столетий власть над страной переходила от одних влиятельных семей к другим, представители которых выступали в роли советников сначала монарха, а затем сёгунов. Никто из реальных властителей никогда не пытался захватить трон, хотя они имели перед собой пример Китая, где предводители успешных восстаний всегда создавали новые династии. Система делегированной власти не приносила славы, так как глава клана, добившегося власти, оставался в тени, но она имела очевидное преимущество для сохранения господствующих позиций. Семья Фудзивара, установившая в X в. такую форму руководства, не была заинтересована в разрушении сложившейся системы, которая обеспечивала ее на протяжении поколений всеми привилегиями верховного правителя, кроме титула. “Если источник реальной власти неясен, то неясно также, как с ним бороться” (с.28).

Еще одна фикция, связанная с институтами государственной власти, – свободное волеизъявление народа, определяющее состав законодательного органа. Отсутствие свободы выбора проявляется хотя бы в том, что на протяжении всего послевоенного периода у власти пребывала лишь одна партия – ЛДП, и по этому признаку японскую систему можно было бы назвать однопартийной. Но и такое определение неверно, так как ЛДП фактически не является партией. Это в первую очередь и главным образом машина для сбора голосов избирателей. Деятели ЛДП обеспечивают себе большинство в парламенте не политическими лозунгами и программой действий в национальном масштабе, а с помощью махинаций и подчеркивая свои связи с правительственными кругами, от которых зависит значительная часть поступлений в местные бюджеты. Наибольшую зависимость от финансовой поддержки центра, представляемого высшей бюрократией, чувствуют жители сельских районов, и именно их голосами в первую очередь манипулирует ЛДП. Наряду с подкупом избирателей особую роль в фальсификации выборов играет нарезка избирательных округов, благодаря которой число мандатов от сельских округов оказывается непропорционально большим по сравнению с численностью их населения: голос одного сельского жителя весит столько же, сколько голоса трех горожан, и потому особой заботой ЛДП на выборах является обеспечение явки к избирательным урнам как можно большего числа сельских жителей. “Как указывал в 1960 г. один из наиболее известных политологов Японии, когда ЛДП завоевывает вдвое больше голосов, чем Социалистическая партия Японии (СПЯ), это не значит, что ее идеи, касающиеся политики благосостояния, оцениваются вдвое выше. Это означает только то, что ее деньги вдвое более весомы, чем одни лишь мнения СПЯ” (с.30).

Фальсификации системы способствуют “оппозиционные” партии, которые вполне довольствуются своим местом вне системы реального управления. СПЯ, вторая по величине партия, легко позволяет ЛДП представлять себя в качестве единственной партии, способной управлять страной. “Ее пропаганда невооруженного нейтралитета и давнишняя антиамериканская позиция как будто специально рассчитаны на то, чтобы оттолкнуть рядового избирателя” (там же). Коммунистическая партия Японии (КПЯ) отталкивает самим своим названием, напоминающим о ее прошлой роли ставленницы Москвы, а небольшая Социал-демократическая партия (СДП) и партия Комейто готовы были бы участвовать в управлении страной, но только в коалиции с ЛДП. Эти партии никогда не пользовались возможностью вступить в коалицию с СПЯ, чтобы создать правительство без участия ЛДП.

Постоянная политическая “оппозиция” в Японии непохожа на оппозицию в западных парламентских демократиях. Она может создавать помехи для принятия законов, которые напоминают свободомыслящим японцам о довоенных методах и ограничениях. Она может приводить в замешательство ЛДП в одной из постоянных комиссий парламента, устраивая обструкции, привлекающие внимание газет. Но она не вступает в схватки с ЛДП при обсуждении важных политических вопросов.

Наличие “оппозиции” в парламенте позволяет ЛДП избежать обвинений в том, что она проводит законы диктаторскими методами. Обструкции, устраиваемые в парламенте, служат впечатляющей демонстрацией символического гнева. Партии меньшинства прибегают к ним в знак протеста против “своеволия” ЛДП, или чтобы привлечь внимание к “политической этике” (вежливый намек на коррупцию среди членов ЛДП), или, от случая к случаю, чтобы показать свое несогласие с национальным бюджетом. В случае бойкота, который парализует работу парламента иногда на две – три недели, ЛДП обычно соглашается на символические уступки по мелким вопросам, практически не оказывающие влияния на проводимую политику. “Коротко говоря, японская парламентская оппозиция подобна хору в классической греческой трагедии. Ее однообразные комментарии о состоянии нации и сетования на грехи ЛДП ритуальны и безвредны” (с.31).

Обычно ЛДП называют правящей партией, но это еще одна терминологическая ошибка. ЛДП очень мало участвует в разработке законов. В некоторых случаях ее влиятельные группы выступают с политическими инициативами, но в основном эта сторона их деятельности имеет второстепенное значение. Границы влияния этой партии лучше всего видны на примере тех политических решений, которые ей не удается принять. Это касается, в частности, необходимости смягчить напряженность в отношениях с другими странами или улучшить внутреннюю инфраструктуру. Некоторые лица или группы внутри этой партии косвенным образом осуществляют власть, но не такую, которую обычно относят к управлению государством. “Все, что отличает парламентариев ЛДП от других японцев, – это личные привилегии и способность передавать государственным чиновникам просьбы о покровительстве от своих лоббирующих сторонников” (с.31).

Казалось бы, при таких условиях особо большой властью должен обладать премьер-министр, который имеет дело со слабым парламентом и к тому же, согласно принятому порядку, занимает пост председателя ЛДП. Однако на деле от премьера мало что зависит. Все, что он может сделать сам, – это роспуск нижней палаты парламента. Если бы он попытался сделать что-то существенно большее, его соперники в ЛДП, объединившись с “оппозиционными” партиями, почти наверняка свалили бы его.

По конституции исполнительная власть возложена на кабинет, но министры кабинета в большинстве своем не руководят теми подразделениями, во главе которых они стоят. Почти ежегодные перестановки в кабинете не дают им времени огромными аккумулированными и дотационными финансовыми ресурсами. разобраться в деталях, чтобы взять под контроль работу чиновников своих ведомств. Если член кабинета пытается воспользоваться теми полномочиями, которыми формально наделен, он почти во всех случаях наталкивается на непреодолимый чиновничий саботаж. Заседания кабинета, за крайне редкими исключениями, представляют собой всего лишь церемониальное мероприятие, продолжающееся от 10 до 15 минут и проводимое с единственной целью утвердить проект решения, согласованный накануне вице-министрами (высшими чиновниками в каждом министерстве) на их собственном совместном заседании. В отличие от того, что принято в европейских странах, кабинет не обсуждает никаких новых мероприятий, о которых не осведомлены чиновники, или мероприятий, не проработанных чиновниками во всех деталях.

Можно ли в таком случае сказать, что власть в японском государстве принадлежит бюрократии? Очень многие наблюдатели поддались искушению сделать именно такой вывод. И в самом деле, в повседневных делах по управлению Японией группы чиновников, особенно из министерств финансов, международной торговли и промышленности, строительства, почты и телекоммуникаций, обладают гораздо большей властью, чем та, которой они формально наделены. “Они сдерживают, контролируют и обеспечивают стимулы для экономики. Они создают почти все законы, что уже нечто как показатель власти. Эти законы почти всегда проштамповываются парламентом, и затем бюрократы используют их, как правило, в качестве средства для достижения собственных целей. Более того, их неформальные полномочия позволяют им осуществлять даже еще больший контроль над теми сферами общественной жизни, за которые они несут ответственность... Таким образом, можно было бы разгадать тайну власти в Японии, определив эту страну как авторитарное бюрократическое государство. Однако стоит лишь попытаться точно указать, кто же из бюрократов фактически находится у власти, как вы снова оказываетесь в дебрях” (с.33). Собираясь для согласования проектов постановлений кабинета, вице-министры не идут на уступки друг другу, если представляемые ими министерства имеют возражения. Обсуждение вопросов, по которым сталкиваются разные мнения, всегда заводит в тупик, так как нет способа преодоления разногласий между министерствами.

Острое соперничество внутри чиновничества с давних пор мешает ему добиться ведущей роли в определении политики Японии. Взаимная ревность и отсутствие четкого разграничения полномочий между министерствами и ведомствами, часто приводящие к громким скандалам, мешают выработке столь нужной единой национальной политики. “Но даже независимо от внутреннего соперничества, юрисдикция бюрократии явно урезана, хотя никто не может точно указать ее границы” (с.35-36).

Остается лишь одна важная группа, отождествляемая с государственной властью и привлекающая особое внимание тех исследователей японской политики, которые придерживаются версии закулисного сговора. Это зайкаи, широкий круг функционеров бизнеса, а особенно те, кто представляет могущественные корпорации. Поскольку Японию знают в окружающем мире главным образом по изделиям ее промышленности и по тому влиянию, которое их экспорт оказывает на экономику других стран, у иностранцев возникает впечатление, что именно капитаны японской индустрии оказывают решающее влияние на принятие политических решений. При таком подходе естественно предположить, что ЛДП и чиновники выступают как доверенные лица зайкаи. Однако это не так. “Верно, что японские корпорации действуют в чрезвычайно благоприятной политической среде, но лишь постольку, поскольку промышленная экспансия остается целью национального развития в глазах чиновников экономических ведомств и ЛДП, и многие из применяемых методов рассматриваются как сами собой разумеющиеся. Но это не превращает президентов и председателей промышленных корпораций в тайных правителей Японии” (с.34).

Считается, что крупнейшие федерации бизнеса, особенно Кэйданрэн, обладают исключительным могуществом. Они действительно очень влиятельны, но эти объединения были созданы не предпринимателями, а представителями чиновничьего аппарата, и одна из главных причин успешного партнерства между бюрократией и людьми бизнеса заключается в том, что и в период формирования таких организаций, и много позже ими руководили чиновники, отвечавшие за мобилизацию экономических ресурсов во время войны, и обюрократившиеся руководители картелей военной поры. В нынешнем мире японского бизнеса, еще более бюрократизированного, чем когда-либо прежде, руководители крупнейших корпораций и их объединений остаются очень влиятельными людьми. “Они повышают репутацию своих фирм, разглагольствуя с важным видом о том, что желательно для общества, и занимаясь банальными рассуждениями о задачах и будущей роли Японии в мире. Но они не способны направить Японию к новым приоритетам, более согласующимся с этими задачами и с этой международной ролью” (с.35).

Конечно, различные группы бизнесменов и отдельные крупные корпорации занимаются систематическим подкупом членов ЛДП в парламенте, добиваясь привилегий и влияния на прохождение законов. Но это не дает возможности существенно влиять на политику в целом, тем более что неформальный бюрократический контроль над бизнесом простирается очень далеко. Даже в чисто экономической сфере зайкаи очень зависим от министерств, поскольку он нуждается в защите своих предприятий от иностранной конкуренции на внутреннем рынке, а также в руководстве и координации при освоении новых видов производства.

Таким образом, каждая из трех групп (правительство, бюрократия, зайкаи) “может иногда проявлять удивительную силу, а временами – неожиданную слабость. Невозможно создать стройное уравнение, точно указывающее, как они соотносятся друг с другом в дележе власти. Существенно то, что ни одну из них нельзя воспринимать как вершину иерархии власти в Японии” (там же).

Но какое же место в таком случае занимает японское государство? Не идет ли речь о его угасании? На самом деле вопрос должен быть поставлен иначе: нуждаются ли японцы в государстве? По крайней мере сама японская политическая элита на протяжении веков не видела необходимости в государственной власти, хотя так было не всегда. В середине VII в. правители Ямато, навязывая свою власть вождям других кланов, пытались создать централизованное государство по китайскому образцу. Но это “государство” просуществовало недолго. Губернаторы провинций, присланные из столицы, через некоторое время стали оставаться на своих постах пожизненно и передавать власть по наследству. После разрыва связей с Китаем японские властители перестали ощущать потребность в государстве. Даже семья Фудзивара, добившаяся большой власти в более позднее время, никогда не держала под своим контролем всю страну.

Самая большая возможность для создания государства, оказавшаяся упущенной, представилась после решающей Секигахарской битвы в 1600 г., положившей конец гражданской войне, которая продолжалась с перерывами около 300 лет. Заручившись лояльностью всех уцелевших военачальников, участвовавших в сражениях, Токугава Иэясу стал сёгуном, и начался длительный период относительного мира, названный его именем. Но этот мир не был результатом достижения политического единства. Наоборот, политическое единство было принесено в жертву миру. И сёгуны, и вассалы были озабочены сохранением того, чем они владели, для своих наследников. Идея централизованного государства, подразумевающая ограничение власти вассалов, создавала угрозу новой вспышки междоусобиц и гражданской войны.

Сёгунат Токугавы контролировал лишь около 1/4 японской территории, опираясь на вассалов, находившихся в разных формах зависимости от него (включая родственные связи), и стараясь воспрепятствовать сплочению потенциально опасных автономных и полуавтономных властителей, именуемых тозама (“внешние вассалы”), которых насчитывалось около 80. Некоторые из наиболее крупных владений тозама были фактически независимыми государствами, если не считать ограничений в их отношениях с другими вассалами сёгуна. В конечном счете нескольким из них удалось вступить в коалицию и свергнуть Токугаву, но к этому времени Япония уже превратилась в очень сложное политическое образование, не являющееся государством с институтом центральной власти. Задача создания государства не была актуальной для японцев, которые, в отличие от китайцев, на протяжении столетий не опасались вторжений чужеземцев: за всю историю Японии отмечены лишь две попытки вторжения, предпринятые монголами в 1274 и 1281 гг.

Длительная изоляция Японии от внешнего мира, столь сильно повлиявшая на ее политическую систему, была нарушена во второй половине XIX в. В 1853-1854 гг. США, пользуясь неспособностью сёгуна оказать военное сопротивление, заставили его путем ультиматума вступить с ними в торговые и дипломатические отношения. В дальнейшем такого же признания в качестве торговых и политических партнеров добились Великобритания, Россия и Нидерланды, и это знаменовало конец японской политики самоизоляции. “Наконец-то Японию заставили столкнуться с беспокойным сообществом мировых держав, а тем самым и с необходимостью проведения внешней политики” (с. 37).

Олигархия Мэйдзи, вставшая у власти в 1868 г. (прежде всего вследствие унизительного краха политики самоизоляции страны), была одержима идеей создать сильное государство. В течение трех лет после свержения сёгуната Токугавы она упразднила феодальные владения, объяснив это тем, что, как говорилось в имперском указе, “для поддержания равенства в отношениях с иностранными государствами слова должны иметь на деле тот смысл, который они обозначают, и правительство страны должно стать единственным носителем власти”. Важность указа определялась тем, что некоторые из наиболее влиятельных феодалов сами устанавливали отношения с иностранными державами и даже объявляли войны по собственному усмотрению.

Первые попытки создать государство выглядели чрезвычайно успешными, что наглядно продемонстрировала русско-японская война. Но система централизованного правления оказалась недостаточно устойчивой, чтобы пережить своих создателей. Уже следующее поколение лидеров оказалось неспособным вырабатывать единую линию поведения. Руководители таких важнейших ведомств, как “наймусё”[3], армия, военно-морской флот, министерство иностранных дел, министерство финансов, Тайный совет и др., отстаивали не столько интересы государства, которое они, казалось бы, должны были представлять, сколько интересы собственных ведомств и не могли достигнуть согласия между собой. Зачастую они даже не разговаривали друг с другом. “Сегодня всякий, кто крепок задним умом, может обнаружить, что реформаторы Мэйдзи при всех своих достижениях виноваты в создании проблемы руководства, которая не решена в Японии до сих пор. При внимательном взгляде складывается впечатление, что государство, которое они создали, чуть ли не специально было задумано так, чтобы не пережить своих создателей. Чтобы поддерживать его как единое целое, требовались их постоянные личные усилия, так как выработанные ими правила не уточняли, кто за что должен отвечать. Олигархическое правление с самого начала подразумевало лишь временное устройство, на смену которому должна была прийти хорошо скоординированная система, сочетающая японские и европейские институты. Но вполне объяснимая боязнь ослабления собственной власти побудила политических архитекторов современной Японии пренебречь вопросом политической подотчетности, необходимой для такой координации” (с.38).

С течением времени различные органы государства, путая узковедомственные интересы с национальными, стали проявлять чувство автономии наподобие той, которой обладали упраздненные феоды периода Токугавы. В первые два десятилетия XX в. первоначальные олигархи еще оставались цементирующей силой в качестве genro, “старших государственных мужей”, но к тому времени, когда они сошли со сцены, японские руководители, каждый из которых ссылался на полномочия от императора, “энергично тянули страну в разных направлениях”.

В 30-х годах власть стала постепенно переходить к военным. Но даже когда это произошло, никто не знал, кто же стоял во главе всех вооруженных сил. Командующие армией и флотом формально подчинялись императору, а между собой даже не советовались. В самой армии и флоте, не имевших между собой никаких контактов, происходили внутренние раздоры. Распад центральной политической власти, начавшийся в первые годы ХХ в. и завершившийся в 30-х годах полной утратой чьей-либо персональной ответственности за страну, позволил фанатичной части среднего офицерского звена “захватить” нацию. В сентябре 1931 г. подразделения Квантунской армии напали на китайский гарнизон в Мукдене, начав тем самым завоевание Манчжурии. Правительство в Токио никак не прореагировало на этот акт грубого неповиновения, и армия поняла, что она вполне может действовать как ей заблагорассудится. В результате она по собственной инициативе образовала марионеточное государство Манчжоуго. “Акции устрашения, к которым затем обратились фанатичные офицеры, направили Японию на путь, который должен был привести к Пирл-Харбору, а оттуда к Хиросиме” (с.39).

Напасть на страну, обладающую десятикратно превосходящей индустриальной мощью, было заведомо самоубийственным шагом, и такое решение не могло быть принято, если бы у страны было единое высшее руководство. Неожиданное нападение на США, вовлекшее эту страну во вторую мировую войну, было прямым следствием соперничества между армией и флотом. Армия, толкнув страну на путь войны, считала само собой разумеющимся, что военно-морской флот не допустит американского вторжения на Японские острова. Флотское же руководство, со своей стороны, не верило в возможность победы, однако держало свое мнение при себе, опасаясь обвинений в непатриотизме.

Сама по себе война мало способствовала сплочению политических сил. Она, несомненно, усилила власть бюрократов, но эта власть не сосредоточилась в руках одного человека или учреждения. Кабинет оставался собранием автономных министерств и ведомств, каждое из которых ревностно защищало свои права и привилегии. Премьер-министр никогда не был главным руководителем: он был главным координатором, задача которого состояла в том, чтобы обеспечить единую политическую линию кабинета. Он не мог ни приказывать министрам, ни заменять их по своему усмотрению. Сместить министра было непростым делом: для этого требовалось одновременно и уговаривать его, и оказывать на него давление.

После военного разгрома Японии американские оккупационные власти, взявшие на себя управление страной, поставили своей главной задачей демонтировать остатки того, что, по всеобщему убеждению, было диктаторским режимом, наподобие режимов Гитлера и Муссолини. Никому не приходило в голову, что Япония напала на западных союзников именно потому, что у нее не было сильного центрального руководства. Что касается самих японцев, то их внутренние проблемы никак не поощряли их возобновить эксперименты по созданию централизованного государства в духе Мэйдзи. Более того, в отличие от эпохи Мэйдзи, когда главной проблемой страны были контакты с другими странами и обеспечение ее безопасности, теперь такую заботу взяли на себя США. Япония стала полностью зависимой от США не только в отношении своей безопасности, но также в конечном счете и в области дипломатии. “В сущности, США обеспечили дипломатический щит, прикрываясь которым Япония с помощью неомеркантилистской торговой практики построила свою огромную послевоенную экономическую машину... Особые отношения Японии с США обеспечили нечто большее, чем дипломатическую помощь, взаимную торговлю и гарантированную военную защиту. Они позволили Японии иметь дело с другими странами на основе чисто экономических приоритетов, не задумываясь о политических последствиях”.

В самой Японии сложившийся порядок вещей, при котором нет единой направляющей силы, спаянной политической волей, не порождает особых проблем. Все те, кто имеет какое-то отношение к дележу власти (чиновники, парламентарии, бизнесмены и промышленные магнаты), несмотря на большое соперничество, имеют тесно переплетающиеся интересы и зависят друг от друга. “Никто не является главным, но каждый так или иначе может воздействовать на кого-то еще, что позволяет обеспечить надлежащее состояние дел” (с.41).

В дополнение к триаде чиновник – ЛДП – бизнес имеются несколько других влиятельных групп, действующих в полуавтономном режиме. Пресса – одна из них. Крупнейшие ежедневные газеты, имеющие гигантские тиражи, воспроизводят одни и те же подходы и занимают очень сходные позиции по всем злободневным вопросам. Тем самым они оказывают большое влияние на формирование однородного общественного мнения. Другая влиятельная организация – Национальная федерация сельскохозяйственных кооперативов, руководящая множеством местных кооперативов, региональными федерациями и специальными организациями бизнеса. Она очень тесно связана с министерством сельского хозяйства. Министерство в сотрудничестве с ЛДП удерживает цену на рис, выращиваемый в стране, на уровне, который примерно впятеро выше, чем на мировом рынке. В обмен на эту услугу кандидаты ЛДП получают почти безоговорочную поддержку во многих сельских районах.

Есть и другие организации, контроль над которыми со стороны бюрократии весьма ограничен. Гангстерские синдикаты практически безнаказанно занимаются масштабным рэкетом в зонах отдыха, причем полиция заинтересована в их существовании, чтобы держать преступность под организованным контролем. Сама же полиция представляет еще одну полуавтономную организацию, имеющую очень широкие полномочия. Японские государственные прокуроры самостоятельно решают, зачастую по произвольным основаниям, когда и кого не подвергать преследованию.

Таким образом, в Японии не удается обнаружить государство как вполне устойчивое образование с иерархически организованной властью. Само это понятие имеет для японцев иной смысл, чем для людей Запада. Поэтому во избежание путаницы лучше употреблять понятие “система”, подразумевающее “некий набор связей и отношений, обеспечивающих достаточно предсказуемые результаты, между участниками социополитических процессов”. Этот термин обозначает “нечто, не являющееся ни государством, ни обществом, но тем не менее определяющее, как строится жизнь японцев и кто кому повинуется” (с.43-44).

Для внутренних целей Система, не имеющая ядра, работает достаточно успешно, несмотря даже на то, что социальные сбои, обнаруживаемые в некоторых ее зонах, остаются не устраненными из-за отсутствия решительных целенаправленных действий. Послевоенная промышленная перестройка была очевидной необходимостью и не нуждалась в сильном политическом центре. В ходе этой перестройки естественно возникло убеждение, что неограниченный промышленный рост является приоритетом для всей нации. Бюрократия взяла на себя осуществление этой политики в ущерб другим потенциально важным направлениям. Существовавшая de facto однопартийная система гарантировала отсутствие помех со стороны парламента. В основном Япония продолжает и поныне проводить все ту же политику, которая была начата в 50-е годы. “Сильные соперники, каждый из которых считал себя проводником “имперской воли”, больше не тянут Японию в разных направлениях, как они это делали в первые десятилетия нынешнего столетия. Сегодня проблема состоит в том, что Японию слишком сильно тянут в одном направлении, и это происходит из-за отсутствия механизма установления новых приоритетов” (c.48).

Если говорить о влиянии Системы на положение страны в мировом сообществе, то она стала явным анахронизмом. Она могла годиться для бедной и изолированной Японии, но не для страны, глубоко вовлеченной в международные связи, ибо не может дать ей “эффективные средства установления modus vivendi с потенциально очень враждебным миром. В Системе обнаруживается ряд парадоксов. Она не имеет сильного руководства, но создает за рубежом впечатление, что это мощный гигант, целенаправленно добивающийся мирового экономического господства. Она не имеет политического центра, однако внутри страны ей почти всегда удается наставить на путь истинный противодействующие группы. Система неуловима. Она ускользает от глаз западных людей, желающих иметь с ней дело. Японцы, участвующие в ней, не в состоянии постичь ее концептуальную суть, тем более изменить ее. Она существует, но большинство ее участников не замечают этого; она не имеет ни внешнего облика, ни формы, не говоря уже о законодательном ее закреплении” (с.49).

Железные объятия

Отсутствие вершины во властных структурах, нейтрализующей действие центробежных сил, связанных с противоречивыми интересами ведомств и групп, не вызывает тем не менее анархии в обществе. Поддерживаемый в нем порядок и дисциплинированность японцев выражены настолько, что возникает мысль о существовании какой-то другой политической силы, поддерживающей единство нации. Эту силу, цементирующую общество и лишающую его инициативы (оборотная сторона дисциплины), автор образно называет “железными объятиями” (an inescapable embrace) Системы.

Японцев сызмала воспитывают в сознании, что их жизнь во многом устраивается другими. Почти всем совместным мероприятиям, будь то школьные вечера или осмотр цветущих вишен, предшествует такая кропотливая подготовка, и сценарий их проведения соблюдается столь неукоснительно, что внешний наблюдатель видит прежде всего их заорганизованность, убивающую всякое веселье. “То, что верно в отношении отдельно взятого японца, – что он ведет себя так, будто постоянно в точности знает, какое пространство ему предназначено, – в общем верно и в отношении японских организаций” (с.51). Стойкая оппозиция к существующему социально-политическому устройству очень редка. Японские учреждения и организации стремятся повысить свою значимость только в том случае, если это оказывается самым надежным средством сохранить свое место в иерархии. Но ни одна из организаций, за исключением отдельных очень мелких и маргинальных, радикально настроенных групп, не выказывает ни малейшей заинтересованности в нарушении сложившегося порядка.

Такая ситуация в значительной степени объясняется отсутствием политического соперничества. В Японии нет институтов (вроде религиозных или клановых организаций, существующих в странах Азии и на Западе), которые могли бы быть альтернативными источниками влияния в противовес сложившейся элите. В результате такого исторического вакуума и рабочее движение не имело перед собой примера, который вдохновлял бы на политические выступления. В стране имеются группы интересов, сельскохозяйственные кооперативы и рабочие профсоюзы, но почти все они поглощены Системой и поставлены на службу ее целям.

Современные политические системы, к которым Япония формально причисляет себя, основаны на представлении, что носителем суверенитета является народ, и фундаментальным принципом этих систем является отделение церкви от государства, ставшее результатом многовекового их противостояния в Европе и некоторых странах за ее пределами. Разумеется, Японская Система не может иметь такой фундамент, поскольку здесь не было и нет самостоятельного религиозного движения. Соперничество между светской властью и религиозными организациями не было характерным и для Китая, где оно в лучшем случае было очень слабым. Но здесь было противостояние другого рода. Китай представлял собой высокоцентрализованное иерархически построенное государство, состоящее из многочисленной бюрократии, руководимой мандаринами. Функции центрального руководства осуществлял император. Но параллельно этой системе существовала совершенно иная социальная организация – семейные кланы и местная знать, представлявшая вершину региональной структуры семейной власти. Напряжение между этими двумя системами всегда было потенциальным источником конфликта.

В Японии же социальная и политическая иерархия существовали не отдельно одна от другой, а в тесном взаимопереплетении. В то время как в Китае именно кровное родство определяло место человека в семье, а сыновняя почтительность была высшей нормой конфуцианской морали (более важной, чем даже политическая лояльность государству или императору), японская семья (иэ) имела политический характер. Главным критерием членства в ней было участие в исполнении обязанностей. Члены семьи не обязательно были связаны кровным родством, и права главы семьи в порядке наследования зачастую переходили к усыновленному лицу. Показательно, что режим Токугавы выделил иэ как основной строительный блок своей политической системы. Фактически она стала корпорацией, члены которой не имели права собственности и были обязаны подчиняться формально признанной власти своего главы. “Такими путями традиционная семья, которая в Китае могла существовать как противовес государству, в Японии была поглощена государством” (с.52).

Любой противник политического status quo в Японии оказывается в затруднении, какие именно институты власти и как надо менять, поскольку власть эта рассеяна и неуловима. Несогласные с режимом быстро обезвреживаются и предаются забвению, а если они слишком шумливы и не позволяют не замечать себя, то они ассимилируются естественным путем как действующая часть Системы. Автор на примере различных групп давления, возникавших в разное время по инициативе граждан (Ассоциация японских домохозяек, 1948; Японская медицинская ассоциация, 1950; движение против загрязнения среды и пр.), показывает, как действуют эти механизмы. Один из испытанных приемов, используемых Системой для обезвреживания оппозиционных организаций (до того, как они превратятся во влиятельную силу), – создание собственных альтернативных “оппозиционных” групп. Успех такой стратегии показан на примере создания японским менеджментом в 50-60-х годах новых рабочих союзов, чтобы перетянуть в них членов прокоммунистических национальных союзов.

Другой пример поглощения Системой потенциально опасной группы – деятельность гигантской организации, именуемой нокио, представляющей собой центральную федерацию сельскохозяйственных кооперативов, которая включает в себя и дочерние, и сестринские организации и специализированные федерации, а также правления местных кооперативов. Эта организация, призванная оказывать всестороннюю помощь японским крестьянам, включая сбыт их продукции и снабжение всеми видами товаров, страхование и защиту их интересов в высших эшелонах власти, концентрирует огромные финансовые ресурсы (активы одного лишь фонда сельской взаимопомощи значительно превышают все активы одной из крупнейших в мире страховых компаний – “Nihon seimei” и впятеро – самой крупной в Японии компании по страхованию имущества “Tokyo marine fire insurance”). Монополизировав по существу все связи крестьян с потребителями их продукции и полностью контролируя доступ к источникам финансирования крестьянских хозяйств, нокио стал мощнейшим механизмом, используемым ЛДП для сбора голосов сельских избирателей.

На первый взгляд, японские крестьяне действительно получают ощутимые выгоды от нокио и имеют все основания считать эту организацию выразительницей своих интересов. Вследствие ее лоббистской деятельности цены на рис в Японии поддерживаются на немыслимо высоком уровне (впятеро выше среднемировых), ложась тяжелым бременем на плечи остального населения страны. Однако на деле такой протекционизм обеспечивает субсидирование не столько крестьянских хозяйств, сколько самого нокио, формально некоммерческой организации, манипулирующей ценами, хозяйством, крестьянами. Доказательством этого служит в первую очередь то, что японское сельское хозяйство остается одним из самых отсталых в мире. Архаичные формы его ведения не вызывают беспокойства властей и спонсоров, а его нерентабельность (несмотря на, казалось бы, крупные вливания дотационных средств) вынуждает крестьян искать побочные заработки вне сельского хозяйства, причем эти заработки оказываются на деле их главным доходом, так как существенно превышают доход от основного занятия.

Японская Система не является вопреки существующим на Западе представлениям ни плюралистической, ни корпоратистской (наподобие нидерландской, шведской или австрийской). Главное ее отличие от каждой из этих моделей состоит в конечном счете в том, что в ней нет механизмов и инструментов для коренного изменения проводимой политики. “Наиболее впечатляющая особенность японской политической системы состоит в том, что она не пытается решать самые актуальные проблемы в областях, где необходимость в координирующей роли правительства считается в других странах самоочевидной” (с.81).

Слуги Системы

“Объятия Системы воистину железные: они простираются до таких институтов – рабочего движения, органов просвещения, прессы, – которые в других недиктаторских обществах зачастую находятся в натянутых, если не открыто враждебных, отношениях с общественно-политическим строем. Мы уже взглянули на прирученные рабочие союзы Японии. Столь же критически важны для выживания Системы японские школы и газеты. Об исключительной широте ее объятий особенно красноречиво говорит включение в нее даже таких элементов, которые в других странах обычно считаются антиобщественными: речь идет о преступных элементах. Может показаться неприличным сваливать в одну кучу школьников, журналистов и гангстеров. Но между японскими школами, газетами и организованной преступностью есть то общее, что они в высшей степени политизированы в качестве слуг Системы. Система настолько нетерпима к настоящей оппозиции, что не может оставить в покое ни одного сколько-нибудь важного общественного института. Институты, достаточно сильные, чтобы время от времени запугивать основные группы администраторов, включаются в иерархию власти в качестве вспомогательных компонентов, находящихся на нижнем уровне. Примером этого служат пресса и, своеобразным образом, преступные синдикаты. А такой относительно слабый институт, как японские школы, может быть полностью подчинен интересам Системы, что и произошло в действительности” (с.82).

“Образование в Японии почти полностью подчинено задаче поддержания иерархии предполагаемых качеств. Школы работают как сортировочная машина и агент по вербовке для заполнения мест в различных взаимопересекающихся иерархиях. Эта функция, преобладающая в школах, которые считаются лучшими в Японии, вытесняет почти все другие задачи и сильно вредит умственному развитию молодежи” (с.82-83).

Японская Система образования завоевала репутацию одной из лучших или даже самой лучшей в мире. Отчасти это объясняется успехами и победами японских школьников на международных математических тестах и предполагаемой связью между качеством образования и экономическими успехами страны. Это мнение подкрепляется также замечаниями специалистов, на которых сильное впечатление производит дисциплина в японских школах, исполнительность матерей и способность учеников усваивать массу фактов. Успехи японских детей на международных письменных тестах не удивительны: именно к таким тестам их готовят все годы от начальной до высшей школы. Но если бы задачей тестов была оценка способности делать заключения, абстрагироваться от фактов, связывать отвлеченные понятия, организовывать свои мысли в виде сочинения или просто способности задавать вопросы, то стало бы сразу ясно, чего не хватает японской системе образования.

Цели японской школы не имеют ничего общего с задачами образования в английском понимании этого слова (развивать способность мыслить, а не просто передавать фактическую информацию). Японская Система образования в целом не только не стремится оттачивать мыслительную способность своих подопечных, но и враждебна этой цели. Любые проявления неординарной мысли, яркой индивидуальности осуждаются и всячески подавляются практически во всех школах: своеобразие ума и характера считается нетерпимым. Детей не обучают логически мыслить и правильно ставить вопросы; их вообще отучают задавать вопросы. Вместо этого упор делается на зубрежке. Детей, которые так успешно решают математические задачи на письменных международных тестах (как и на экзаменах при поступлении в престижные школы), годами натаскивают учителя и частные репетиторы на материалах прошлых тестов. Детей буквально изнуряют ежедневной и многомесячной зубрежкой текстов и правильных ответов, и в этом огромную роль играют их матери, которые чувствуют себя ответственными за будущее детей и считают своей главной заботой их поступление в престижные учебные заведения (хотя в других заведениях качество преподавания зачастую ничуть не хуже). Характерно, что такая гонка начинается еще в дошкольном возрасте, когда мать вступает в борьбу за помещение своего ребенка в престижный детский сад, где будущих воспитанников отбирают также по итогам экзаменов.

Система экзаменов в том виде, как она существует в Японии (автор называет ее “экзаменационным адом”), не способствует умственному развитию детей, а скорее подавляет и губительно действует на их здоровье и психику. Многие родители вполне отдают себе в этом отчет, тем более что они хорошо осведомлены о том, какими средствами учителя поддерживают дисциплину в школах (в большинстве школ учителя почти ежедневно бьют и пинают своих учеников, что подтверждается данными специальных обследований[4]). Но они также понимают, что будущая карьера их ребенка зависит не от умственных способностей и профессиональных знаний как таковых, а от того, удастся ли ему попасть в тот узкий коридор, образуемый престижными школами и университетами, который только и может привести к вершинам успеха. “Относительно гладкий путь наверх от начальной школы до университета обеспечивается определенными дорогими частными заведениями, которые состоят из университетов и “приданных” к ним средних, неполных средних и начальных школ, а иногда и детских садов. Стоит только попасть на эту колею, и экзамены на каждом уровне становятся по большей части облегченными. Это получило название “эскалаторной” системы, и наилучший способ попасть на эскалатор – посещать детский сад, ведущий к школам более высоких ступеней. Вследствие этого существуют знаменитые, чрезвычайно дорогие детские сады, устраивающие собственные приемные экзамены” (с.87).

Японский студент считается вполне успевающим, если ему удается удержать в голове массу фактов, причем никто не требует от него понимания их смысла и значения для правильного восприятия действительности. Если и встречаются студенты, сумевшие подняться на такой уровень, то лишь те, кто дошел до этого исключительно собственным умом. Как отмечает Томас Ролен[5], главная задача японской системы образования – “формирование поколений дисциплинированных работников в техномеритократической системе, которая нуждается в высокосоциализированных индивидах, способных действовать надежно в жестком, иерархичном и тонко настроенном организационном окружении” (с.83).

Путь к вершине будущей карьеры государственного чиновника лежит через Токийский университет – Тодаи, а точнее, через его юридический факультет, выпускники которого имеют наилучший шанс поступить в министерство финансов, представляющее стартовую площадку для попытки добиться поста премьер-министра или сделать иную карьеру в ЛДП. Этот университет поставляет также будущих претендентов на высшие управленческие должности в конгломератах японского бизнеса.

Качество университетского образования никогда не было критерием для продвижения на высшие должности в административном аппарате. Знания, которые приобретают студенты на юридическом факультете Тодаи, обеспечивающем доступ к вершинам административной иерархии, чрезвычайно скудны по сравнению с той подготовкой, которую получают выпускники многих европейских и лучших американских университетов. Дипломы об окончании университета выдаются практически всем прошедшим курс обучения[6]. Студенты, сумевшие показать, что они проявили наибольшее упорство в учебе, имеют больше шансов на устройство в чиновничий аппарат и ведущие деловые фирмы. Но выпускники, которые пробездельничали четыре года в престижном учебном заведении, всегда принимаются на более высокие должности, чем обладатели менее престижных дипломов, какие бы способности они ни проявили. “Для большинства студентов университет означает простую передышку, короткий период веселой жизни, перед тем как войти в регламентированный мир деловых организаций” (с.85).

Японская пресса более независима, чем сфера образования, и на первый взгляд выступает в роли противника Системы. Однако ее демонстративно “антиистеблишментская” позиция выражается лишь в крайне поверхностной критике отдельных явлений. Газеты никогда по-настоящему не воюют с Системой. Изредка они с гневом обрушиваются на некоторые ее элементы, но их запала хватает от силы на несколько недель. Причем во многих случаях такой натиск против одной стороны бывает выгоден другой, конкурирующей стороне. Но важнее всего то, что они не стремятся анализировать Систему, затрагивать такие проблемы, которые позволили бы читателям задаться вопросом о ее характере и о том, куда она их толкает. В этом отношении современные журналисты выглядят менее смелыми, чем их предшественники, работавшие в первых газетах 20-х годов.

В конце XIX в. властителям страны не потребовалось больших усилий, чтобы добиться лояльности газет. Журналистам отводилась важная роль в распространении нового мифа о божественном императоре и националистической идеологии “семейного государства”. В первые три десятилетия ХХ в. контроль над прессой осуществлялся в значительной мере путем самоцензуры, которая была формой перестраховки редакторов ввиду чрезвычайной непоследовательности и капризности официальной цензуры. Зачастую невозможно было предугадать, что именно будет вычеркнуто цензором, так как официальные инструкции были туманными, отвлеченными и двусмысленными. Многие политические события и просто неприятные факты оставлялись без внимания или вообще не упоминались из “патриотических соображений” или под давлением сверху. Это давление осуществлялось не столько с помощью законов или инструкций, сколько путем личных устных предостережений, что до сих пор является излюбленным методом у японской бюрократии в целом: невидимый со стороны контроль, при котором никого нельзя привлечь к ответственности.

Свобода печати все более ограничивалась после 1920 г., но вопреки расхожему мнению нынешних японских интеллектуалов меньше всего это было вызвано ростом милитаризма. Основными причинами были чиновничий контроль и “самоконтроль” средств массовой информации. И по сей день самоцензура остается очень заметной особенностью японской прессы. Журналистов не поощряют проводить собственные расследования и осуждают за попытки освещать какую-либо тему не так, как это делают их коллеги. Однако всегда, когда наружу прорывается и становится достоянием всех СМИ какой-нибудь политический или финансовый скандал, на рядового японца обрушивается лавина информации об этом, так как многие журналисты уже давно знали обо всех подробностях дела и лишь ждали момента, когда можно будет рассказать о нем. Постоянно и по каждому поводу подчеркивая право общественности знать о том, что происходит, редакторы и журналисты сознательно помогают скрывать подробности того, как администраторы на деле управляют Японией, но многие из них сами имеют искаженное представление о Системе, так как специализируются на частностях и отдельных сторонах политической или экономической жизни.

Главный источник силы японской прессы заключается в ее монолитной сплоченности. В первых утренних выпусках пяти крупнейших ежедневных газет (их общий дневной тираж – 39 млн. экз.) выбор новостей и тональность редакционных комментариев могут в чем-то разниться. Но в последнем утреннем выпуске, который расходится в крупных городах, уже нет никаких различий в подходе, если не считать некоторых постоянных разногласий (например, о расходах на оборону). “Редакторы неистово сличают материалы своих и чужих первых утренних выпусков и препарируют их так, чтобы устранить различия. Редкая сенсация обычно приберегается для последнего утреннего выпуска, так как, если сообщить о ней раньше, никто не будет знать, что это сенсация. Передовые статьи газет, появляющихся после важных событий, уклончивы, туманны и двусмысленны и, как правило, не отличимы одна от другой... Все японцы ежедневно читают примерно одно и то же и имеют мнение, формируемое фактически из единственного источника” (с.96).

Одна из главных причин того, что пресса избегает критики пороков Системы, а вместо этого выискивает “козлов отпущения”, на которых набрасывается всегда дружно и яростно, состоит в том, что она видит свою главную функцию в поддержании общественного порядка и охране морали, причем эта ее позиция полностью соответствует ожиданиям общественности. “Как и во многих других случаях явно неразрешимых конфликтов в Японии, их стремятся хотя бы временно погасить путем ритуализованных форм поведения. И вот газеты, руководствуясь традиционной заповедью “наказать одного, чтобы предостеречь сто человек”, периодически развертывают кампании, в ходе которых высвобождается значительная часть энергии возмущения”. Чуть ли не каждый год газеты вдруг “обнаруживают” учителя, который опрометчиво продал амбициозным родителям экзаменационные вопросы. Директора знаменитого универмага облили грязью, когда стало известно, что старинные персидские изделия, продававшиеся в этом магазине, были изготовлены в Иокогаме. Такие специально отобранные “новости” подаются на первых страницах газет неделями и даже месяцами, “и при этом негодующие редакторы втаптывают в грязь и дружно изничтожают тех, кого они объявили виновными, часто еще до того, как будут произведены какие-либо аресты” (с. 98).

Наряду с институтами, которые на Западе принято считать демократическими, Система включает и преступные группы. О них не принято распространяться, ибо их функциональная связь с системой политической власти никак не вписывается в западное понятие демократической системы. “Самый поразительный пример того, как Система использует группы аутсайдеров для своих целей, – это связи между полицией и преступными бандами. В Японии имеется процветающий и весьма романтизированный преступный мир, включающий примерно 100 тысяч гангстеров, именуемых якудза” (с.100). В отличие от американских мафиози, основная часть современных якудза четко отделена от мира респектабельного бизнеса. Свои доходы они черпают преимущественно в нелегальной деятельности и при этом не пытаются скрыть, кто они есть на самом деле, будучи легко отличимыми по темносиним двубортным пиджакам, белым галстукам и темным светозащитным очкам. Их преступный бизнес, основу которого составляет вымогательство, приносит огромные доходы, о чем наглядно свидетельствует хотя бы то, что почти только одни якудза да еще дантисты покупают большие американские автомобили, продаваемые японскими дилерами с очень большой наценкой.

Традиционно гангстеры, поддерживая собственными силами порядок внутри своих синдикатов, помогают полиции бороться с неорганизованной преступностью. При сёгунате Токугавы чиновники, ведавшие поддержанием общественного порядка, проявили себя мастерами прагматического правления: исходя из того, что с преступностью никогда не удастся полностью разделаться, они решили свести к минимуму неорганизованную преступность, используя против нее организованные преступные группы. В те времена преступность сосредоточивалась на Токайдо, знаменитой дороге между Киото и Эдо (ныне Токио), использовавшейся знатными людьми, которые постоянно становились жертвами нападений разбойничьих шаек и прочего сброда. Самым простым решением для сёгунских чиновников было возложить поддержание порядка на этой дороге на группы темных элементов, занимавшихся организацией подпольных азартных игр и проституции.

Якудза прославляются в кинофильмах, где они, подобно американским ковбоям, защищают жертв несправедливости, действуя на грани закона. Однако якудза никогда не изображается как индивидуалист и одиночка. Рядовые японцы по-прежнему верят, что якудза оберегают чтимые обычаи и добродетели (прежде всего групповую солидарность и упрощенно понимаемую верность хозяину), которым угрожают западные влияния. “Фильмы о якудза, подобно самурайским фильмам, романтизируют традиционную мужественность вымышленного военного прошлого. На самом же деле “самурайские герои в некоторых отношениях менее традиционны, меньше воплощают в себе японскую сущность, чем якудза”[7]. В реальной жизни якудза, особенно старшего поколения, считают, что они и в самом деле стоят на страже традиций. “Чисто” японское поведение на экране действительно отражается на поведении представителей организованной преступности, которым нравятся эти фильмы” (с.101).

Якудза привыкли к покровительству высокопоставленных лиц. До и после войны их использовали корпорации для подавления забастовок. Известные крупные фирмы с незапятнанной репутацией не пренебрегают их услугами для шантажистских целей (например, в тех редких случаях, когда их привлекают в качестве ответчиков по судебным искам). Не секрет, что иногда гангстеры выполняют грязную работу за политиков. Премьер-министр Сато Эйсаку имел якудза в качестве телохранителя по вызову, а многие другие политики из предосторожности вызывали якудза на свои собрания. Нет ничего необычного в том, что член кабинета министров присутствует на свадьбе гангстера или посылает ему цветы.

Якудза, не гнушающиеся и убийством тех, кто не внемлет их угрозам, примыкают к крайне правым элементам в политике и представляют себя как единственных истинных патриотов. Широкая сеть сочувствующих крайне правым проникает в СМИ, университеты и ЛДП. Многие из них добиваются с помощью гангстеров влиятельных постов и удостаиваются правительственных наград за заслуги перед страной. Якудза и крайне правые пополняют свои ряды за счет юных правонарушителей, создавая, в частности, пресловутые бозозоку – мотоциклетные банды.

На протяжении этого столетия полиция и корпорации использовали гангстеров для противодействия марксистскому влиянию. В 1960 г., в разгар антиправительственных выступлений левых студенческих и профсоюзных организаций, Кодама Иосио от имени ЛДП договорился с главарями токийских банд об организации 30-тысячной армии якудза и правых в помощь полиции для поддержания порядка во время намеченного визита президента Эйзенхауэра[8]. К тому времени якудза пользовались безграничным доверием властей, и в 1964 г. их численность достигла своего пика – около 200 тыс. человек.

Полиция иногда проводит операции против бандитских шаек, но лишь эпизодически и в тех случаях, когда влияние их становится по ее понятиям чрезмерным (как это было в середине 60-х годов). Обычно она предпочитает договариваться с главарями таких шаек, причем поддерживает с ними настолько тесные отношения, что время от времени даже устраивает встречи с руководством преступных синдикатов на высшем уровне для разграничения территории и установления неформальных правил игры. Но в основе этих отношений лежит не коррупция. Просто полиция убеждена, что статистика преступлений, по которой оценивается ее работа, резко возрастет, если она откажется от сотрудничества с верхушкой криминального мира. Полицейские инспекторы регулярно посещают бандитские штаб-квартиры, чтобы выяснить, кто из членов шаек изгнан из них, и затем приступить к их отлову. Такая практика идет на пользу обеим сторонам, так как позволяет убрать с улиц преступников-одиночек, жаждущих мести. Крупные синдикаты совершенно открыто держат в городах свои конторы, украшенные бандитскими эмблемами.

Администраторы

В Японии имеется четко различимый правящий класс, состоящий из чиновников, высших представителей бизнеса и части ЛДП. Все они, прежде всего, администраторы. Причем в этом классе нет места для честолюбивых политиков. Это, строго говоря, не наследственный класс. Доступ в него довольно открыт, хотя и в меньшей степени, чем в первое десятилетие после второй мировой войны. “Войти в сравнительно обширный администраторский класс Японии можно только по очень узкой лестнице от вершины школьной иерархии. Его раздирают внутренние конфликты, однако перед остальной частью общества он предстает поразительно единым фронтом. А так как его выживание зависит от выживания Системы, его главная цель, не вызывающая разногласий, – это сохранение Системы” (с.109).

Система строится на неформальных отношениях, не закрепленных ни в конституции, ни в каких-либо других законах или письменных инструкциях министерств, ЛДП, корпораций и прочих управленческих структур. Решающее значение на всех уровнях японского общества имеют связи. Успех зависит почти исключительно от знакомств. Связи определяют допуск в желательную школу и устройство на хорошую работу. “Если вы хотите обеспечить себе наилучшее лечение, вам необходимо заручиться особой рекомендацией к популярному врачу. Большинство японцев находятся в этом отношении в большом долгу перед множеством других японцев, а другие, в свою очередь, находятся в долгу перед ними. Одна из главных особенностей японской жизни – беспрестанные взаимные одолжения” (с.110).

В верхних слоях общества личные связи образуют целую сеть особых отношений, возникающих из оказания единичных услуг, школьных уз или совместных занятий или на основе запутанных форм взаимного угодничества. Все они именуются дзиммяку[9], причем распространены несравнимо больше и имеют несоизмеримо большее значение, чем кумовство в западных странах.

Среди чиновников, политиков и бизнесменов важную роль в установлении неформальных связей с элитой играют браки. Деятели ЛДП укрепляют свои позиции, женясь на дочерях старших по возрасту влиятельных политиков, а затем устраивают браки собственных детей с детьми процветающих и влиятельных бизнесменов. Возникающая на этой основе сеть связей называется кэйбацу (группировки семей, породненных браками). Существуют группы свах, специализирующихся на упрочении связей между администраторами. Одна из них – клуб жен членов парламента, созданный женой премьер-министра Икэды и проводящий постоянный обмен информацией о кандидатах для устраиваемых браков. Группа Таканава-каи, включающая около тысячи женщин, окончивших знаменитые университеты, а также высших чиновников из министерства международной торговли и промышленности, министерства финансов и министерства иностранных дел, встречается 6 раз в год на вечеринках, предназначенных для выбора женихов и невест. С помощью одной лишь этой группы созданы сотни высокопоставленных брачных пар.

Без неформальных контактов высшие администраторы не в состоянии успешно выполнять свои функции. Реальная власть высокопоставленного японца зависит от дзиммяку. “Бюрократ без хорошего дзиммяку не может подняться на большие высоты. Министр, у которого нет тщательно разработанного дзиммяку, бесполезен для своего министерства и своей клики внутри ЛДП. Власть японских политиков верхнего эшелона происходит из обширного комплекса сцепленных между собой дзиммяку, скованных личными услугами, деньгами, брачными узами и политической хваткой. На средних ступенях социальной лестницы построение дзиммяку требует времени, энергии, личного обаяния, лести и достаточно здоровой печени, чтобы справиться с большими порциями алкоголя. Ценность служащего для компании в значительной степени определяется его дзиммяку. Эффективность работы по достижению корпоративных целей в большой мере зависит от того, с кем непосредственно могут говорить менеджеры по телефону, чтобы решить нужный вопрос. Для этих администраторов более низкого звена хороший дзиммяку означает хороший доход, большое число людей, находящихся в долгу перед ними, и обеспеченную жизнь после отставки” (с.110-111).

Как уже было отмечено, Япония не соответствует ни плюралистской, ни корпоратистской модели политической системы. Но существует и еще одно определение, часто прилагаемое к Японии, – “административное государство”. Образцом такого государства считается Франция. Если сопоставить обе страны, то станут очевидными коренные различия между ними, не позволяющие объединять их в одну категорию.

Безусловно, между обеими странами есть немало сходных черт. Французская бюрократия, восходящая к абсолютистскому государству ХVI в. и усиленная Наполеоном как механизм формирования национальной политики, уже давно является одной из самых могущественных в мире. Она устойчива и высоко централизована, и никто из руководителей страны не может пренебречь ее устоявшимися мнениями по многим вопросам. Как и в Японии, юрисдикция центральных административных органов распространяется на местное управление – основную часть сферы образования, общественные работы, суды, полицию и другие области, которые в большинстве других западных стран находятся под контролем местных органов власти или в частных руках. Как и Япония, Франция в высокой степени институировала процесс формирования элиты. Другое разительное сходство – явление пантуфляжа, под которым подразумевается постоянное перемещение государственных служащих в частный сектор. Многие французские бюрократы тоже переходят в политику. Они поддерживают важные неформальные отношения друг с другом через границу, разделяющую частный и государственный секторы (эти секторы разделены гораздо менее четко, чем в англосаксонских странах и Германии). Казалось бы, Франция вплотную подошла к созданию класса администраторов, подобного японскому, тем более что в послевоенный период он, как и в Японии, был озабочен в первую очередь созданием наилучших условий для экономического роста.

Однако при более тщательном рассмотрении выявляются существенные различия. Во Франции высокопоставленные чиновники являются выпускниками относительно широкого круга учебных заведений – grandes écoles. При оценке успехов в обучении может учитываться, как и в Японии, хорошая память, но также и широкое общее образование, способность аргументировать и очень четко формулировать мысли. Высокопоставленные чиновники, прежде чем занять место в одном из министерств, обычно проходят службу в одном из пяти главных grands corps d’état (Инспекция финансов, дипломатический корпус, Счетная палата, Государственный совет, Управление дорог и мостов). Они более мобильны, чем японские чиновники, и могут быть временно откомандированы для занятия ведущих постов в других государственных учреждениях и предприятиях, в банках или в частном секторе. Общий подход при подготовке руководящей элиты состоит в том, чтобы человек мог быстро схватывать суть любой проблемы и таким образом был пригоден почти для любого вида административной деятельности. В Японии высокопоставленные чиновники переводятся из подразделения в подразделение для расширения их кругозора, но только в пределах своего министерства, и должны отождествлять себя с ним до такой степени, что это вредит бюрократии в целом.

Точно так же пантуфляж имеет иной смысл, чем амакудари[10]. Если не считать вновь созданных правительственных корпораций и агентств, японские компании и банки открывают свои двери тому или иному чиновнику амакудари лишь с одной целью – обеспечивать гладкие отношения с министерством, из которого он пришел после отставки. Он не участвует в принятии решений и не играет руководящей роли, как это делают французские чиновники, которых именно для этого и приглашают в частный сектор.

Другое важное отличие французской системы – значительная обособленность высокопоставленных чиновников, находящихся под защитой закона и обладающих высоким престижем, от политиков. По существу это две разные профессиональные группы, позиции которых расходятся почти по каждому вопросу и создают постоянную угрозу конфликта между обеими группами.

Участие членов grands corps необходимо при подготовке законов и контроле за их исполнением. Но французский министр представляет собой гораздо более важную фигуру, чем его японский коллега. С другой стороны, французская бюрократия, в отличие от японской, не может воспринимать свою роль как саму собой разумеющуюся. Она испытала превратности политической судьбы, связанные с революциями и массовыми беспорядками, и подвергалась сильным нападкам как элитарный институт до первой мировой войны, в 30-х годах, после второй мировой войны и в 1968 г.

Но, разумеется, решающее значение имеет то, что французская бюрократия служит высокоцентрализованному государству. При всей своей компетентности и опытности для полноценной работы она нуждается в четких директивах правительства. “Власть де Голля или Миттерана не идет ни в какое сравнение с властью любого японского премьер-министра. Другими словами, французские администраторы имеют средства для того, чтобы изменять национальные приоритеты” (с.157).

Единственная главная цель японских администраторов состоит в том, чтобы сохранить Систему. После 1945 г. это достигалось усилиями по обеспечению быстрого экономического роста с упором на промышленную экспансию за счет других задач и мерами по сохранению социального контроля. “Участники Системы продолжают показывать, что, несмотря на свои внутренние конфликты, они отличаются большими успехами в обеих областях” (с.158).

Покорный средний класс

Вся жизнь послевоенной Японии подчинена задаче роста промышленности и торговли. Администраторы, стоящие на вершине взаимосвязанных иерархий промышленных фирм, банков и торговых компаний, озабочены не только проблемами производства и сбыта. Фирмы “частного” сектора на деле выполняют еще одну функцию – политическую. Они играют важную роль как структура власти, контролируя поведение и мысли своих служащих до такой степени, о которой не могут и помышлять фирмы западных стран. Единообразный инструктаж, проводимый японскими компаниями, и их успех в навязывании образа жизни своим служащим в значительной мере объясняют прочность Системы.

“Человеческое наполнение большого твердого ядра Системы обеспечивается тем, что японцы называют сарарииман (Японское произношение английского слова “salaryman”. Это слово, вошедшее в японский язык, далее будет употребляться в привычной русской транскрипции с английского – саларимен. – Реф.). Первоначально этим словом обозначались те, кто получает жалованье, в отличие от зарплаты рабочих и представителей других профессий на нижних ступенях иерархии занятости. Но термин “саларимен”, в отличие от “конторского служащего” или “беловоротничкового работника”, получил и дополнительное значение – это образцовое поведение, к которому надо стремиться. Саларимен имеет настолько предсказуемые интересы и привычки, что у японцев стало обычным говорить о “саларименской культуре”. Выпуск книг и журналов, посвященных главным образом признаваемым вкусам саларимена (включая комиксы, толстые, как телефонные справочники), представляет один из крупнейших в Японии видов индустрии. СМИ доносят культивируемый образ жизни саларимена до каждого уголка Японии” (с.159).

Мир саларименов открыт примерно для одной трети молодых мужчин Японии, прошедшей отбор через систему образования. Но даже преодоление всех школьных барьеров не дает пропуска в ту или иную фирму. Поступление в нее зависит от рекомендаций, даваемых преподавателями, новых экзаменов, устраиваемых самой фирмой, и результатов сыскных действий агентов фирмы. Путем опроса учителей начальной и средней школы, где учился претендент, а также его соседей собираются сведения о его поведении в подростковом возрасте. Многие компании проверяют, не происходит ли поступающий к ним на работу из “нечистой” касты буракумин и не является ли он приверженцем так называемых новых религий.

Жизнь во “взрослом мире” обычно начинается с церемонии, во время который новоиспеченный сотрудник в присутствии персонала (иногда в несколько сотен человек) впервые выслушивает “философию компании” из уст ее президента или другого должностного лица. В скором времени он выучивает ее наизусть, включая короткие лозунги, сопровождающие текст. С этого момента начинается работа по перестройке его сознания, главная цель которой – усвоение новым сотрудником мысли, что он пришел в компанию не просто для того, чтобы зарабатывать на жизнь, а чтобы обрести здесь новый дом и новую семью, более важную, чем его собственная семья. От него требуется неукоснительное, во всех мелочах, соблюдение корпоративной дисциплины и правил особого этикета, подчеркивающего субординацию сотрудников. “Если саларимен не в состоянии проникнуться чувством слияния со своей фирмой или по крайней мере сделать вид, что он целиком поглощен ее интересами, то вряд ли его будут считать достойным и вполне сложившимся членом общества” (с.160).

Некоторые компании имеют соглашения с храмами о физической закалке своих сотрудников. Около 2 тыс. компаний направляют новых сотрудников в казармы Сил самообороны. Большинство компаний решают проблему воспитания новых “членов” более мягкими методами, но все они имеют специальные программы подготовки, рассчитанные на срок от двух месяцев до года. На этот период новобранца могут обязать поселиться в общежитии компании, где он должен вставать до рассвета, выполнять все виды общественных работ и по сигналу быть в постели и тушить свет в 22 часа. Крупные фирмы, имеющие собственные помещения для встреч в зонах отдыха, часто изолируют своих новобранцев на много недель для интенсивного курса мероприятий по обеспечению единства душ, включающего взаимные исповеди и другие действия; некоторые из них фактически являются обрядами очищения и инициации. “Главную цель этих процедур можно сравнить с задачей сержанта на строевых учениях в армии: сломить возможное сопротивление целям организации как единого целого и приучить к безоговорочному повиновению” (с.161).

Принято считать, что такая практика настоятельно важна для нынешних выпускников университетов. И поэтому Никкэйрэн, федерация союзов работодателей, ежегодно организует тренировочную программу для мелких фирм, проводимую в комплексе сооружений, построенных для Олимпийских игр. В конце этой программы новобранцы проходят вокруг стадиона, выстроившись в колонны под эмблемами своих фирм. Представители Никкэйрэн объясняют, что такой вид тренировки для молодых служащих сейчас нужнее, чем когда-либо, из-за урбанизации, материального благополучия и недостатков школьного образования.

Саларимен должен любыми способами демонстрировать преданность своей фирме. Эту преданность он может показать, например, тем, что приходит на работу пешком, когда железная дорога парализована забастовкой, или отказывается от положенного ему отпуска. Но самый распространенный способ – задержка на работе допоздна или совместное с коллегами времяпрепровождение по окончании рабочего дня, что ограничивает пребывание в семье временем от 11 часов вечера до 7 часов утра.

Именно через формирование образа жизни саларименов и через их организации Система осуществляет наиболее действенную экономическую власть над японским населением. Наиболее яркий контраст с другими индустриальными странами представляет отсутствие противостоящей силы со стороны работников, поскольку здесь нет рынка рабочей силы для саларименов.

Большинство саларименов – городские потребители, и именно они благодаря относительно высоким сбережениям, направленным через посредство кэйрэцу в инвестиции, сыграли решающую роль в осуществлении экономического “чуда”. Они же в конце 80-х годов все еще субсидировали экспортные отрасли японской промышленности, систематически лишаясь возможности покупать потенциально дешевые импортные товары и значительно переплачивая (по сравнению с потребителями западных индустриальных стран) почти за все товары повседневного спроса.

Почти во всех других странах возвышение среднего класса коренным образом изменило политические отношения. Но этого нельзя сказать о Японии. Каково бы ни было значение интересов саларименов для выживания Системы, они крайне мало учитываются правящей элитой. Одна из причин острейшего жилищного кризиса в японских городах состоит в том, что ЛДП не усматривает никаких выгод для своих избирательных кампаний в принятии программы жилищного строительства. Все попытки сделать саларименов самостоятельной и активной политической силой, включая создание Партии саларименов, потерпели неудачу. Чтобы стать такой силой, у них не хватает ни времени, ни сил, ни идей, которые отбираются компанией, претендующей на личность саларименов целиком. “Саларименов называют новым средним классом Японии, но этот беловоротничковый класс так никогда и не превратился в буржуазию, которая могла бы создать угрозу традиционному японскому государству” (с.175).

Няньки народа

Отношения в среде саларименов очень напоминают уклад армейской жизни: тот же “боевой дух”, принудительный коллективизм, такое же подавление индивидуальности, а особенно отношение к служащему как к члену “семьи”. “Парадоксально, что единственная в мире страна, где конституция запрещает вступать в войну, официальные представители которой всерьез заявляют, что их общество может научить все страны любить мир, страна, которая формально осуждает применение военной силы, где бы, когда бы и кто бы к ней ни прибегал, сама устроена по образцу военной организации” (с.181). Коллективные тренировки и повседневная муштра, безоговорочное выполнение команд, спартанская дисциплина на занятиях по дзюдо, карате, кендо и айкидо – все это свидетельствует о военизированных методах поддержания общественного порядка. Самоконтроль и выносливость, воспитываемые в японцах как высшие ценности, наряду с верностью, – это тот идеал, которым должны руководствоваться солдаты.

Это неудивительно, если учесть, что в течение длительного исторического периода Японией руководили военные. На протяжении столетий они внушали народу нормы солдатского поведения и приучали его следовать этим нормам. Сёгунат Токугава был военным режимом, и в стране поддерживалось нечто вроде военного положения. Со временем он эволюционировал в бюрократическое правление, имеющее некоторое сходство с тем, которое установилось в послесталинском Советском Союзе. Но его идеалы общественного порядка остались такими же, какие господствуют в казармах и на поле боя.

Ведомства, обеспечивающие силовое поддержание правопорядка, прежде всего полиция и прокуратура, обладают огромным и всепроникающим влиянием, что вообще характерно для полицейского государства, но в Японии деятельность этих ведомств имеет важную особенность. Они выполняют своего рода патерналистскую функцию, проявляя максимум благожелательности и снисходительности к “нарушителям порядка” и привлекая к осведомительской работе самые широкие слои населения. Но эта благожелательность распространяется лишь на тех, кто раскаивается в совершенном или приписываемом ему проступке и признает справедливость существующего общественного порядка.

С самого начала своего формирования в 1870-х годах полицейские силы Японии сознавали, что, в отличие от своих самурайских предшественников, они не могут добиться всеобщего повиновения со стороны гражданского населения, полагаясь только на устрашение. Кавадзи Тосиёси, первый начальник городской полиции Токио и архитектор современной полицейской системы Японии, был под сильным впечатлением от работы парижской полиции, которую он наблюдал во время посещения Европы в 1872 г. Вернувшись в Японию, он использовал при формировании полиции французский образец, но значительно расширил сферу ее деятельности. Место своего ведомства в жизни общества он определил краткой формулой, заявив, что правительство следует рассматривать как родителя, народ – как детей, а полицейских – как нянек при этих детях.

Нынешняя японская полиция осуществляет поголовный надзор за населением, используя для этого квартальных надзирателей (участковых), которые дважды в год посещают каждого обитателя квартала по месту жительства и, пользуясь возможностью, собирают слухи о соседях и сведения о любом случае “необычного поведения”. Сбор таких сведений облегчается системой регистрации жителей и сотрудничеством внимательных соседей, которые охотно делятся с полицией своими наблюдениями. Кроме того, у полиции есть масса других активных добровольных помощников: это и продавцы сигарет, наблюдающие жизнь улицы из окошек своих киосков, и уважаемые граждане вроде врачей и дантистов. В придачу ко всему действуют тысячи добровольных союзов по предотвращению преступности, включающих соседские организации и профессиональные группы, объединенные в федерации.

Полицейские, особенно в городах, ведут себя вполне в духе идей Кавадзи, следя за поведением людей и через оглушительные громкоговорители непрерывно инструктируя их и предупреждая о подстерегающих опасностях, как это делает беспокойная мать, постоянными окриками дергая своих непослушных детей.

По мнению одного из исследователей, изучавшего полицейские методы в Японии и США, Япония – это рай для полицейских, поскольку японское общество само поддерживает порядок. К сказанному можно добавить, что в некотором смысле это и рай для преступников, пойманных полицией, так как на деле лишь немногие из них подвергаются наказанию. С задержанными правонарушителями полиция демонстративно обращается так, как этого требует ее функция няньки. Порой она бывает строга, чтобы дать урок остальным. Но обычно, если правонарушитель просит прощения и обещает исправиться, его отпускают, слегка пожурив за проступок. Даже в тех случаях, когда совершается серьезное преступление и полиция заводит по нему уголовное дело, прокурор, или прокуратор, как его называют в Японии, имеет почти неограниченное право выпустить обвиняемого на свободу. Уголовно-процессуальный кодекс разрешает закрыть дело, учитывая характер и возраст подозреваемого, обстоятельства или ход событий после совершения преступления. Это делает прокурора “истолкователем общественной морали, который решает, кого использовать в качестве примера, кому предоставить еще один шанс и что более всего требуют интересы общества”[11]. За последние десятилетия почти половина всех дел о серьезных нарушениях уголовного кодекса была закрыта, несмотря на имеющиеся доказательства виновности. Даже в случае предания суду и вынесения обвинительного приговора правонарушитель зачастую не подвергается тюремному заключению. В 1986 г. только 3,2% всех приговоров по уголовным делам предусматривали тюремное заключение, причем 57,4% общего числа таких приговоров – с отсрочкой исполнения. Отсрочка исполнения обычно предусматривается даже для тех, кто признан виновным в изнасиловании и приговорен к тюремному заключению на два-три года. Вследствие такой мягкости к преступникам в стране за решеткой находятся всего около 50 тыс. человек (с.187). Такое поведение японских правоохранительных органов объясняется прежде всего их чрезвычайно большими полномочиями, позволяющими применять закон по своему усмотрению и делать упор на “исправление” преступника, а не на его наказание.

Фактически во всех случаях при решении судьбы обвиняемого прокурор придает главное значение его признанию и демонстрации раскаяния. “Полиция и прокуроры любят извинения. Не простое разовое извинение, которое редко бывает достаточным даже при обычном ритуале общения японцев. То, чего ожидают от подозреваемого, – это непрерывный поток извинений, которые своей темпераментностью и обилием должны показать степень “искренности”. Некоторые подозреваемые даже падают на колени. Таким образом, японская правоохранительная система применяет наказание не в соответствии с совершенным преступлением, а в соответствии с поведением обвиняемого после совершенного им преступления. Не нужно думать, что это проявление жалости. Японские бюрократические организации не имеют такой склонности. Решение о том, как поступить с подозреваемым, определяется тем, насколько его символическое поведение позволяет считать его все еще пригодным для общества. И главным критерием для этого служит полное понимание каждым подозреваемым необходимости искупительного ритуала, а также его готовность пройти через этот ритуал” (с.188).

Японцам вообще свойственно извиняться перед окружающими. Порой даже кажется, что само свое присутствие они считают помехой для других. Общие извинения демонстрируют “искренность”. Но в том, что прямо относится к проступку или преступлению, полиция требует по-настоящему глубоких извинений. А чтобы добиться этого, она видит свою главную задачу в том, чтобы подозреваемый сознался. И полиция, и прокуроры считают эту задачу настолько важной, что у них даже не возникает вопрос о конституционном праве гражданина не свидетельствовать против самого себя. Признание своей вины по-прежнему считается первым шагом к возвращению в нормальное общество. И добиваться такого признания обычно не составляет труда, учитывая склонность японцев извиняться за все и перед всеми. Часто они просят прощения за воображаемые прегрешения, чтобы выглядеть “искренними”. Будучи схваченным полицией, что само по себе означает потерю лица, вызывающую всеохватывающее чувство стыда, японец готов тут же признать свою вину, потому что чувство вины гораздо легче перенести: в отличие от стыда, вину можно искупить. Многие, оказавшись в руках полиции, легко сознаются в преступлениях, которых они не совершали, тем более что им обещают снять с них обвинения в случае признания, а при отказе грозят выдвинуть еще более тяжкое обвинение. Собственно, полиции и не важно, кто перед ней – преступник или честный человек: главное – напомнить о своей роли заботливой няньки, которая может быть и строгой, и благожелательной и на которую не принято жаловаться. К тому же система оценки работы полицейских сама по себе способствует их произволу: во многих частях страны им устанавливаются квоты на число выявляемых правонарушений и проводимых задержаний.

Власть над законом

“Хотя Система, может быть, и не является Большим Братом, японцам внушают мысль, что она любит их, требуя взамен общественного послушания. Это означает, помимо прочего, требование не подвергать сомнению, по крайней мере постоянно и систематически, политическую систему. Они должны верить не в то, что сами являются гражданами, наделенными правами, а в великодушие администраторов. Проще говоря, в то время как на Западе власть маскируется иллюзией законности, в Японии она маскируется иллюзией доброжелательности. В западной традиции критический анализ социополитической среды допускается и иногда поощряется, а японская традиция требует эмоционального доверия к ней” (с.202).

Японцев приучают воспринимать как естественный порядок вещей их одностороннюю зависимость от тех, кто стоит выше на социальной лестнице, и в итоге у многих развивается психологическая потребность в этом. Это вполне соответствует привнесенной конфуцианской идеологии, но в Китае философская мысль пыталась найти рациональное обоснование неравенства и преодолеть основное противоречие между необходимостью в иерархической организации общества (выведенной из исторического опыта) и необходимостью смягчить несправедливости, присущие такой системе. В Индии вопрос о том, как соотносятся осуществление власти и повиновение ей, также стал интеллектуальной проблемой, которая была решена путем обращения к религиозной санкции. В Японии же для обоснования неравенства отношений не потребовались ни религия, ни поиски рационального объяснения в виде какой-нибудь теории управления государством. Единственным его оправданием служит ссылка на доброту как неотъемлемое свойство человека.

Отношение к существующему неравенству и необходимости повиновения настолько различно в Японии и западных странах, что их можно рассматривать как два полюса всей человеческой цивилизации. На Западе на протяжении столетий обладателям власти приходилось все больше считаться с законами, над которыми они в конечном счете утратили контроль. В Японии же, по крайней мере до конца периода Токугавы, ее властители изображались как предельное воплощение истины и добродетели.

В Европе противоречие между интересами личности и государства представляло острую общественную проблему уже во времена Сократа, осужденного за то, что он настаивал на превосходстве голоса разума отдельного человека над голосом общества. Ученик Сократа Платон понимал, что стремление человека к власти причиняет много зла, и самой благородной задачей города-государства (полиса) он считал обеспечение законности, чтобы не допускать произвола. Эта идея продолжала жить и после крушения Римской империи, хотя политическая жизнь в Европе представляла собой в то время не меньший хаос и игру без правил, чем в средневековой Японии, которую раздирали бесконечные гражданские войны. “Сохранялась память о том, что законы Римской империи поддерживали порядок в Европе дольше, чем любая империя, возникшая впоследствии”. В Японии же совершилось то, чего избежала Европа: “В древней Японии военачальники Ямато превратили власть в право, а тем самым повиновение – в обязанность, освятив ее ками, синтоистскими духами своих предков и духами природы” (с.203). В течение IV в., когда Ямато завоевали достаточную территорию, чтобы оправдывать название королевства, они расширили свою власть через сеть подлинных и искусственных родственных связей и соорудили синтоистский храм в честь обожествленного предка монаршей семьи, где могли молиться все подданные. С тех пор императоры стали носить титул “имеющего божественное предписание объединить мир”. Ни конфуцианство, проникшее в страну в V в., ни буддизм, пришедший из Кореи в VI в., не ввели каких-либо правил, устанавливающих рамки для осуществления власти.

Важным фактором европейской юридической мысли на ранних ее стадиях было представление о разделении церкви и государства. “Мысль о том, что государство может поддерживать законы, стоящие над деспотичной феодальной властью, существовала в Европе как отголосок смутной памяти о Римской империи. На более поздней стадии университеты вслед за монахами поддержали интеллектуальную традицию, включающую правила и моральные предписания, которые считаются неоспоримыми и имеют безусловную силу в любое время и при любых обстоятельствах в отношении любого лица. Эти правила и предписания были сложным образом связаны с концепцией права” (с.205). В дальнейшем все более укреплялось мнение о том, что власть должна действовать в соответствии с моральными нормами, что привело в конце концов к идее суверенитета народа, естественного права как рациональной основы либерализма, а отсюда и к современным представлениям о международном праве, правах человека и законности как таковой.

Вся японская история, в противоположность европейской, демонстрирует лишь усиление идеологии, в которой правители выступают как воплощение морали. Неоконфуцианские учения, распространившиеся с конца XVII в., внесли свой вклад в укрепление этой идеологии, дав тщательное схоластическое обоснование военной диктатуры, которой они приписывали этическую безупречность, якобы присущую ей по самой природе.

В середине XIX в., когда Япония была вынуждена открыть свои порты для иностранцев, японские законы по существу представляли собой набор правительственных предписаний о социальном поведении и отношениях. Судебная практика, включавшая пытки для получения признаний, которые служили основанием для вынесения обвинительных приговоров, была причиной многочисленных первоначальных трений с западными странами. Именно по этой причине США и европейские державы настояли на предоставлении режима экстратерриториальности для своих граждан в договорах 1858 г. и последующих лет. Отказ иностранцев подчиняться японской юрисдикции в договорных портах побудил олигархию Мэйдзи начать разработку конституции и свода законов. “Почти неприкрытое презрение людей Запада к японской судебной практике усиливало чувство неполноценности и слабости у нового руководства. Поэтому чиновничий аппарат Мэйдзи вел напряженную работу, чтобы убедить западные державы, что в стране вводится современное законодательство” (с.208). В 1880 г. был введен в действие первый Уголовный кодекс, созданный под французским влиянием и с помощью французского советника, а в 1890 г. – первый полный Гражданский кодекс, при разработке которого было отдано предпочтение уже прусскому образцу, менее либеральному, чем английские и французские законы. Принятие Конституции Мэйдзи в 1889 г. сопровождалось большими празднествами. Однако ни этот “подарок от императора”, ни другие законы, созданные по западным образцам, не дали японцам чувства защищенности от произвола властей. В итоге долгой дискуссии, предшествовавшей принятию Конституции, было решено дать людям права и свободы, но лишь при условии, что они никогда не нарушат общественного порядка и не будут нарушать законы, которые как раз ограничивают эти самые права и свободы.

Чувствуя потенциальную опасность нововведений, японские правители быстро приняли предупредительные меры, целью которых было не допустить, чтобы у народа и его интеллектуалов стали возникать “неверные мысли”. Вольное обращение с законом стало еще одним важным средством в руках администраторов для достижения своих целей.

Американская оккупация после второй мировой войны, несомненно, внесла много перемен в японскую жизнь. Ныне лишь немногие японцы боятся вслух выражать свои мысли. И существует довольно распространенное убеждение, что правительство по крайней мере обязано проявлять доброжелательность, а не делать это лишь по собственному усмотрению. Тем не менее общий взгляд на закон остается тем же, что был до 1945 г. Японцы по-прежнему считают закон средством принуждения, которое используется правительством для навязывания своей воли. Чиновники выбирают и применяют законы по собственному усмотрению для достижения своих целей. В тех случаях, когда действия чиновников явно нарушают закон, его приспосабливают к этим действиям путем нового “толкования”. Чтобы облегчить такую процедуру, формулировки многих законов сознательно делают туманными. Профессора юридического факультета Токийского университета, откуда выходят почти все будущие управленцы высшего звена, смотрят на право в основном как на средство в помощь администрации. “Они все еще слепо принимают многовековой постулат, что правительство неоспоримо выше народа, и полагают, что народ по своей природе не может разбираться в политике и потому не должен критиковать деятельность администрации. С другой стороны, население повинуется законам только потому, что этого требует категория людей, у которых всегда есть на это право, а не потому, что это отвечает его потребности в поддержании законности. Для рядового гражданина закон по-прежнему является синонимом мучения или наказания” (с.211).

Указанные различия между японцами и людьми европейской культуры обычно истолковываются как различие между западным индивидуализмом и азиатским общинным духом, побуждающим жертвовать личными интересами во имя своей общины. Однако это неверный подход. В отношении правосознания, веры в свои политические права и гражданского мужества народы таких азиатских стран, как Южная Корея и Филиппины, очень сильно отличаются от японцев.

“Если бы западные страны так же мало опирались на закон, как Япония, их стали бы сотрясать непрерывные социальные волнения, которые могли бы закончиться крахом всей структуры власти. И наоборот, если бы Япония стала использовать законы так, как их используют в западных демократиях, это привело бы к крушению ее нынешней структуры власти. Конституция, являющаяся наследием американской оккупации, не может быть более демократичной. Она содержит больше четких гарантий прав граждан, чем конституции стран Западной Европы и США. Но она никоим образом не отражает японских политических приоритетов” (с.212).

Обращение с реальностью

Расхождение между восприятием того, что происходит, и действительным положением дел свойственно людям вообще, но несходство японцев и людей Запада в этом отношении настолько велико, что уместно говорить о качественных различиях. Дело не только в том, что почти все в Японии не есть то, за что это выдается: разрыв между официально признаваемой и фактической реальностью институирован, поскольку без него невозможно осуществлять власть в том виде, в каком она существует в Японии. Отсутствие потребности в примирении теории и практики дает очевидную выгоду администраторам, заинтересованным в смягчении политического и социального напряжения: противоречие можно смягчить или снять путем мгновенной подмены оснований в рассуждениях, столь характерной для японских методов ведения спора. Это оставляет также поле для маневра, в котором нуждаются японские бюрократы и политики для оправдания или маскировки своих действий. “До тех пор, пока разрыв между официально признанной и подлинной реальностью сохраняется как институт, т. е. воспринимается как сам собой разумеющийся и используется для любых целей, действительные махинации остаются малозаметными, а значит – и заведомо безнаказанными” (с.227).

Японское законодательство обеспечивает бюрократов множеством административных актов, позволяющим оправдывать их действия. Кроме того, опираясь на собственные директивы и инструкции, они могут вообще игнорировать закон и при этом не опасаться обвинений со стороны общественности в его нарушении. Система сильна и проникает повсюду благодаря тому, что она не допускает возможности критического отношения к себе со стороны граждан, которое было бы для нее губительным.

Большой разрыв между теорией и практикой в общественной жизни в значительной мере характерен и для политики большинства самых современных государств. Но в демократических государствах всегда существуют группы граждан, активно выступающих против нарушения политиками провозглашаемых ими же принципов и добивающихся разными путями, в том числе требованиями соблюдать законность, устранения разрыва между словом и делом. В Японии же этого не бывает и не может быть, а это значит, что политики не испытывают никакого общественного давления, чтобы соблюдать верность провозглашаемым принципам или опасаться, что их поймают на слове. “Умственный паралич перед лицом противоречия, и даже неспособность осознать сам факт противоречия, позволяет привилегированным осуществлять власть над непривилегированными. Механизмы повиновения и господства в типично японской среде теснейшим образом связаны с возможностью быть одновременно и неразумным, и внешне разумным. Наиболее ярко это проявляется в том, как наставник в секте дзэн ставит в тупик своего ученика невразумительными объяснениями и как тот в конце концов прекращает попытки понять что-либо и отдается полностью во власть наставника” (с.229).

Большую роль в фабрикации удобной “реальности” играет японская пресса, которая обладает такой способностью прежде всего потому, что всегда единообразно истолковывает происходящие события. В этом отношении она очень напоминает контролируемую прессу в коммунистических странах, с той лишь разницей, что ей гораздо лучше удается убедить иностранных наблюдателей – журналистов, дипломатов и бизнесменов. Поразительно единодушие, которое проявляют японские журналисты при освещении политических событий, в отражении “голоса народа”, в создании убедительной атмосферы изображаемой ими “реальности”. Другая причина доверия к японской прессе – ее кажущаяся независимость от властей, которая проявляется в организуемых ею время от времени громких скандалах, приводящих к отставке того или иного крупного чиновника. Такое поведение прессы, конечно, невыгодно какой-то группе администраторов, но очевидно, что это всегда идет на пользу другим соперничающим с ней группам. При этом от внимания поверхностных наблюдателей ускользает то важное обстоятельство, что журналисты, представляющие разные газеты, всегда дают одинаковое объяснение событиям, подчас лишенное всякой логики и противоречащее реальным фактам. Это происходит благодаря предварительному согласованию позиций, позволяющему не нарушать столь тщательно оберегаемую или конструируемую мнимую реальность, полезную для Системы. Даже самые информированные журналисты, которые могли бы предать огласке многие разоблачительные факты внутренней и внешней политики, не делают этого, если высшие круги предпочитают скрывать их.

Так как японцы сами говорят не то, что на самом деле думают, а то, что следует говорить при данных обстоятельствах[12], они и к иностранцам относятся с большой подозрительностью, не веря в искренность выражаемых ими намерений и в объяснения политики, проводимой их государствами. Они всегда ищут скрытое хоннэ в тех исследованиях и выступлениях иностранцев, где содержится анализ происходящих в Японии процессов или ее отношений с другими странами. Поэтому неудивительно, что японцы постоянно жалуются (как и в довоенное время) на то, что Запад не понимает подлинных намерений Японии и что подлинные мотивы самого Запада гораздо коварнее, чем можно судить по внешним признакам его поведения.

Готовность японцев воспринимать реальность в том виде, в каком она преподносится им властями и прессой, делает их, по выражению автора, идеологическими хамелеонами. “Одна из причин, по которой Япония относительно легко вошла в современный индустриальный мир, в отличие от Китая и других азиатский стран, заключается в самом отсутствии каких-либо твердых принципов, основанных на трансцендентальных представлениях, поскольку такие принципы мешают адаптироваться к крупным переменам. Не было ни интеллектуального, ни морального сопротивления, достаточно сильного, чтобы воспрепятствовать влиянию многих новых идей, в которых страна нуждалась для своей модернизации” (с.242).

Свободные от какой-либо традиции, предписывающей “правдивость перед самим собой”, японцы могут “верить” в одно и делать совершенно другое. Им не представляло особого труда формально принять западные политические институты и идеи, так как не было моральных ограничений для использования чужих идей и верований в качестве орудий для достижения новых целей, соответствующих собственным потребностям Японии.

Способность быстро приспосабливать свой образ мыслей к изменившимся социальным условиям позволяет японцам с поразительной скоростью, по-хамелеонски, изменять свое поведение, когда они оказываются в совершенно новой социальной среде. В своем классическом труде о японском поведении Рут Бенедикт отмечала, что самое резкое отличие японских солдат от западных состояло в том, как они вели себя в качестве военнопленных, охотно сотрудничая с представителями армий союзников. “Они были лучше, чем образцовые пленники. Служащие Старой армии, долгое время бывшие крайними националистами, указывали местоположение складов военного снаряжения, подробно рассказывали о размещении японских вооруженных сил, вели пропаганду в нашу пользу и летали с нашими пилотами на бомбежки, чтобы навести их на военные объекты”[13]. Бывший японский обитатель сибирских лагерей для военнопленных пишет, что ни немцы, ни итальянцы, ни корейцы, ни китайцы, находившиеся в этих лагерях, не проявляли такой “унизительной капитуляции” перед Советами, как его соотечественники. Он говорит о безволии и бесхребетности японских пленных, которые размахивали красными флагами, объявляли Японию вражеской страной и кричали банзай Сталину. Он сравнивает это с оппортунизмом японских интеллектуалов, которые сначала вели себя так, как будто верили, что японский император – живой бог, затем, кланяясь американским оккупационным властям, воспевали демократию, а “почувствовав угрозу со стороны Советского Союза, начали воспевать его как оплот мира во всем мире”[14].

Суммируя, можно указать на главную особенность японской политической культуры: японцам никогда не прививали мысль о том, что сила идеи может не уступать физической силе правительства. Ключом к пониманию отношений власти в Японии является то, что они не регулируются трансцендентальными понятиями. У общественности нет интеллектуальных средств для здравой оценки политических аспектов жизни. Коротко говоря, японская политическая жизнь строится по принципу “кто сильнее, тот и прав” (might is right) под прикрытием уверений в “доброжелательности” и ее символических проявлений (с.244).

Власть под маской культуры

Если учесть, что в Японии нет центра власти, естественно возникает вопрос, каким же образом достигается целостность и согласованное действие механизмов Системы, вовлекающей в свою сеть население и нейтрализующей потенциально опасные оппозиционные группы. “Невозможно представить себе, чтобы страна, не имеющая политического ядра, могла заставить всех своих граждан маршировать под звуки барабана единственного барабанщика. Конечно, такой барабанщик не один. Но тем не менее остается вопрос, каким образом все многочисленные барабанщики, под звуки которых маршируют японцы, воспроизводят один и тот же ритм” (с.245). Отчасти это объясняется активным подавлением личных склонностей японцев во всех социальных ситуациях и на всех уровнях с помощью программы формирования личности по единому образцу, позволяющей обеспечить предсказуемое и дисциплинированное поведение. Даже на отдыхе большинство японцев повинуются беззвучному, но властному голосу, говорящему им, куда пойти и что делать.

Сами японцы в большинстве своем полагают, что определяющее значение в таком поведении имеет специфическая “японская культура”. Однако ссылка на культуру (“мы поступаем так, потому что такова наша культура”) есть не более чем тавтология (“мы поступаем так, потому что мы так поступаем”), хотя сами японцы этого не замечают, как не замечают и того, что такое объяснение служит прикрытием и оправданием систематической эксплуатации, судебных злоупотреблений, организованной преступности, находящейся под покровительством властей, и других форм осуществления бесконтрольной власти. На международной арене ссылки на культуру стали оправданием невыполнения соглашений и взятых на себя обязательств, игнорирования требований торговых партнеров. Множество аспектов политической жизни Японии никогда не подвергалось критическому рассмотрению, ибо с самого начала они объяснялись как “культурно предопределенные”.

Японские руководители и бизнесмены всегда ссылаются на культурную специфику своей страны, чтобы оправдать торговую дискриминацию. Они отказываются признать принцип взаимности в торговле под тем предлогом, что это означало бы принятие Японией иностранных систем, несовместимых с ее культурой. Давление Запада, осуществляемое в этой связи, японцы приравнивают к культурному империализму. Западные страны, особенно США, очень чувствительны к таким аргументам, так как опасаются обвинений в этноцентризме, от которого, по мнению многих, остается всего один шаг до расизма. Японские руководители, со своей стороны, в случае усиления критики их действий извне никогда не пытаются анализировать или оспаривать точку зрения оппонентов. Их реакция, как и реакция японской прессы, всегда бывает одна и та же: усиление работы по разъяснению японской позиции. Такая массированная разъяснительная работа потребовала создания множества государственных и частных “просветительных” агентств и институтов, становления целого направления в японской журналистике и большой индустрии пропагандистских печатных изданий, ориентированных на зарубежного читателя.

Все стороны японской жизни насквозь идеологизированы, чтобы обеспечить устойчивость и непререкаемость существующей власти, но эта важнейшая ее особенность маскируется ссылками на культуру, “японский национальный характер” и “японскость”. При этом пропагандистская машина дружными усилиями внушает японцам мысль не только об уникальности, но и превосходстве японской культуры над всеми остальными.

Институированная и “культурно” санкционированная система многообразных мер, обеспечивающих повиновение и покорность населения, позволила правителям создать и насадить в умах такой образ реальности, который обеспечивает идеальные условия для осуществления авторитарной власти. Понятие бюрократического авторитаризма, пожалуй, более других подходит для определения японского государства. Единственная проблема, которая возникает при этом, состоит в том, что авторитаризм предполагает существование источника сил, которые держат общество под контролем. “В японском случае эти силы исходят отовсюду, причем постоянно воспроизводятся, начиная от самых низов, внутри самого общества. Структура государственной власти и общество (последнее в глазах саларимена – это прежде всего его компания) в общественном сознании свалены в одну кучу и образуют сущность “японской культуры”. Государство, общество и культура, сплавленные воедино, воспринимаются большинством японцев как природное явление, обладающее неотвратимой силой. Японцев заставили считать эту силу благотворной” (с.272).

Присутствие в мире, но не принадлежность к нему

Широко распространено мнение, что в конце 80-х годов японская общественность начала большую общенациональную дискуссию о новой политике ввиду растущих трудностей в отношениях Японии с другими странами. Газеты были полны сообщений о том, что японцы вот-вот приступят к проведению необходимых реформ. Однако это не имеет ничего общего с действительностью. За время своей 15-летней работы в Японии в качестве корреспондента автор не заметил ни “большой”, ни малой дискуссии о проблемах импорта и о повышении ответственности Японии в международных делах. Ошибка проистекает из уверенности, что японцы должны провести реформы, ибо реальность требует этого от них. Такое представление охотно поддерживают японские администраторы, которым приходится вести дела с внешним миром и которые обещали исправить положение, но сами понятия не имеют, что для этого нужно предпринять. Уверенность в том, что все наладится и что перемены не за горами, внушает и японская пресса, привычно исполняющая свою пропагандистскую роль. “Однако постоянное повторение плоской мысли о неких переменах не означает готовности или способности к их осуществлению” (с.408).

Ложное представление о том, что японская общественность или народные избранники обсуждают насущные реформы, вредно не только потому, что создает неоправданные ожидания: оно порождает иллюзию, будто у японцев есть возможность выбора, хотя рядовые японцы не имеют ни малейшего представления о том, что означает выбор между путями развития. В Японии нет места публичным дискуссиям наподобие тех, какие проводятся в странах Европы и Северной Америки между интеллектуалами и политическими деятелями, где сталкиваются вполне определенные и противоположные мнения, результатом чего становятся компромиссы, просвещение населения и, что особенно важно, изменение политики. “Ничего существенного в точном значении этого слова в Японии не обсуждают” (с.409).

“Промышленный рост, в жертву которому были принесены среда обитания, политика жилищного строительства и социальной поддержки населения и который привел к самым высоким в мире ценам на землю (причем без всякого благоустройства, принимаемого как само собой разумеющееся в значительной части Европы и Северной Америки), не был плодом какого-либо соглашения о том, что именно послужит благу народа. Судьбоносный политический маневр, установивший его в качестве национального приоритета, не комментировался в прессе. Никто не предлагал общественности принять участие в выработке политического курса – она вообще так никогда и не узнала, что существовал какой-то выбор” (с.410).

Постоянное лишение людей выбора практически во всех областях жизни составляет один из важнейших элементов устойчивости Системы. У японцев нет выбора в отношении политического представительства: им навязывают ЛДП. У них почти нет выбора в образовании: его главная функция – отбор будущих служащих для учреждений и компаний, и единственный путь наверх проходит через юридический факультет Токийского университета. Представители среднего класса фактически не имеют иной возможности, как до конца оставаться в нанявшей их компании. Японцы не имеют выбора в отношении японских источников новостей и информации. В качестве потребителей на рынке они вынуждены довольствоваться тем, что сочтет нужным поставить сбытовая сеть кэйрэцу, и соглашаться на те цены, которые устанавливает эта сеть.

Невозможно отрицать успехи в подъеме экономики страны, достигнутые за последние десятилетия. Однако эти успехи оплачены очень дорогой для большинства японцев ценой. Помимо подавления индивидуальности и трудности самореализации личности, уровень жизни рядовой семьи остается самым низким среди индустриальных стран, несмотря на то что ВНП Японии на душу населения после ревальвации ее валюты оказался самым высоким в мире. В денежном выражении средний японец зарабатывает примерно столько же, сколько американец, но его реальный доход намного ниже из-за необычайно высоких цен на потребительские товары и услуги (одни лишь продовольственные товары в зависимости от вида здесь в 3-9 раз дороже, чем в США), что обусловлено блокированием импорта, отсутствием конкуренции и неразвитостью социальной инфраструктуры. “К этому можно добавить, помимо прочего, что право пользования перегруженными автострадами обходится в целое состояние, что тарифы за пользование телефоном и коммунальными услугами самые высокие в мире, что непомерно дорогие квартиры необычайно малы и что городская инфраструктура остается в столь же плачевном состоянии, что и в 1960-х годах. Жизнь для рядового японца в 1988 г. была заполнена большим количеством технических новинок сомнительной нужности и значительно больше следовала моде, чем в 1968 г., но ни в коей мере не стала более обеспеченной”. В целом условия жизни рядового японца в 1988 г. были ничуть не лучше, чем в 1966 г., а в некоторых отношениях (например, в том, что касается жилья) – даже хуже. Единственное исключение – возможность дешевого отдыха за границей, появившаяся у многих японцев после того, как была проведена ревальвация иены. “И это всего лишь материальные результаты того, как осуществляется власть в Японии” (с.411).

Нет сомнения, что Система обеспечивает устойчивость и надежность существования большинства японцев, однако как форма правления она никоим образом не может соперничать с современным конституционным государством, обладающим центром ответственности и механизмами согласования интересов без помощи насилия и запугивания. Западные государства ориентированы на достижение консенсуса, т.е. компромисса между сталкивающимися группами, в отличие от Японии, где постоянно говорят о консенсусе, но понимают под ним не соглашение спорящих сторон, а безмолвие народа, лишенного возможности определять свою позицию и принимающего любые действия властей как проявление их “благожелательности”. “Система не терпит независимых граждан с развитым чувством политической ответственности (и это еще одна причина, по которой в стране не бывает подлинных дискуссий), которые были бы способны влиять на политическую жизнь таким образом, чтобы в ней могли участвовать мыслящие и талантливые японцы. И это неизбежно, пусть и неявно, оказывается общей проблемой японских правителей, а также представителей внешнего мира” (там же).

Отсутствие общенациональных дискуссий имеет прямые последствия для других стран. Представление о постоянно возникающем консенсусе предполагает, что система управляема и может существенно изменять политику, если это необходимо. “Однако большой парадокс современной Японии состоит в том, что ее правители, подталкиваемые страхом перед беспорядками, вырастили бесчисленными формами действенного контроля такой политико-экономический организм, который, по существу, вышел из-под контроля: Система в целом движется без руля” (с.411-412).

Ненормальность отношений, существующих между Японией и другими странами, в значительной мере вуалируется теми специфическими отношениями, которые сложились у нее с США. Обе стороны признают особый характер этих отношений, но недостаточно осознают те последствия, которые из них вытекают. История не знает примера того, чтобы одна большая и экономически мощная страна в такой мере зависела от другой страны, не утрачивая своей идентичности. Япония может позволить себе оставаться вне мировой политики благодаря тому щиту, которым ее прикрывают США. “Этот щит обеспечивает нечто гораздо большее, чем военную безопасность и дипломатическую защиту. Япония никогда не смогла бы стать неомеркантилистской экономической державой, если бы не терпимость и покровительство США” (с.415). Как уже было показано, одна из важных особенностей Системы состоит в том, что она не обеспечивает никаких правовых гарантий ни своим гражданам, ни тем более иностранцам. При независимой внешней политике страна должна быть в состоянии выполнять те обязательства, которые берет на себя ее правительство, но Япония не может это сделать и вынуждена полагаться на снисхождение и покровительство США. “Неуклюжесть на международной арене Японской Системы, отгороженной от других стран исключительной связью с США, до сих пор не осмыслена в должной мере. Но события, происходившие в этом столетии, безусловно внушают пессимизм относительно ее способности участвовать в поддержании международных отношений вне этого контекста. Нападение на Пирл-Харбор было самоубийственным. В 1930-х годах, когда военные правители Японии всерьез обдумывали возможности ведения войны одновременно и против США, и против Советского Союза, и против Великобритании, а дипломаты направо и налево разрывали “сердечные отношения”, никто из представителей власти не встал и не сказал, что это безумная политика. Даже когда поражение стало очевидным, Япония не смогла собрать воедино свое руководство, чтобы обеспечить хоть какое-то влияние на условия капитуляции. Рассуждения о готовности Японии прекратить военные действия до Хиросимы не подкрепляются убедительными свидетельствами и обнаруживают непонимание японской политической системы того времени. В них не учитывается тот факт, что в 1945 г. в Японии не было аппарата, который мог бы принять решение о прекращении войны и вступить в мирные переговоры от имени государства. Ни один человек или группа не имела полномочий подготовить приемлемые для всех компонентов политической системы, безголовой даже во время войны, условия капитуляции, которые они могли бы согласовать” (с.416).

Немногочисленные самостоятельные шаги Японии в отношениях с другими странами в послевоенное время представляли собой вынужденную реакцию на внезапное резкое изменение международной обстановки и отражали явную неспособность принимать стратегически осмысленные решения. Примером может служить нефтяной кризис 70-х годов, когда Япония позволила арабскому миру запугать себя, но в ответ на унизительные уступки не получила никаких гарантий в отношении поставок нефти. “Паутина отношений власти в Японии настолько плотно сплетена, что в ней не остается места для учета иностранных интересов... Иностранные факторы обычно игнорируются, даже когда они входят в сферу долгосрочных национальных интересов... Единственное обстоятельство, при котором международные факторы принимаются во внимание, – это fait accompli (свершившийся факт), т.е. событие, всегда застающее страну врасплох. Система может живо реагировать только тогда, когда происходит всеобщее осознание новой реальности, насквозь пронизывающее ее острым ощущением кризиса. ОПЕК создал такую реальность действиями, приведшими к нефтяному кризису, и Япония тут же энергично отреагировала на нее” (с.418).

Ведущие страны Запада ныне остро осознают, что их отношения с Японией не могут оставаться в прежнем состоянии, и требуют от японских руководителей вести себя так, как полагается государственным деятелям. Однако “это та роль, которую они не способны выполнять в силу своего воспитания и образования и, что еще важнее, для которой они не могут собрать необходимую поддержку внутри страны. Иными словами, несмотря на свое высочайшее умение обеспечивать быстрый экономический рост и поддерживать эффективный социальный контроль, они по меркам конца 1980-х годов некомпетентны. Но когда общественность начнет задаваться вопросом, почему другие страны так критично относятся к Японии и почему они так упорны в своих требованиях, японские руководители вряд ли признаются в этой некомпетентности. У них есть в запасе два объяснения. Одно из них состоит в том, что иностранцы не понимают Японии, но оно уже затаскано от чрезмерного употребления в течение десятилетий. Единственное оставшееся объяснение – это то, что мир теперь враждебно настроен к Японии. И в 1980-е годы эта мысль стала все более отчетливо проглядывать между строк заявлений, делаемых руководителями, и часто в неприкрытом виде выражаться в редакционных комментариях СМИ и серьезных статьях журналов, рассчитанных на интеллектуалов” (с.426). Представление о враждебном мире находит в Японии благодатную почву. Оно питается исторически укоренившимся чувством уязвимости страны перед непредсказуемыми внешними силами. Оно в значительной мере отвечает также психологии многих японцев, которые в силу воспитания и под влиянием среды предпочитают не преодолевать социальные трудности, а пассивно принимать их. У японцев есть для этого даже особое выражение: хигайса исику (жертвенное сознание).

Даже минувшая война, развязанная японскими милитаристами, воспринимается в сознании рядового японца как стихийное бедствие, за которое никто не несет ответственности: просто Япония стала жертвой обстоятельств и враждебных сил. Почти все фильмы о тихоокеанской войне показывают страдания, которые выпали на долю японского народа, и многие молодые японцы выражают изумление, когда им говорят, что соседние народы пострадали не меньше, а может быть и больше, от рук японцев. О зверствах, которые японцы творили в оккупированных азиатских странах, всегда умалчивают, и все больше укореняется мысль, что Япония была главной жертвой войны. С конца 60-х годов стали появляться кинофильмы, изображающие американскую оккупацию как самое ужасное испытание. В конце 70-х и начале 80-х годов на экранах стали впервые демонстрироваться фильмы, полностью пересматривающие характер войны: японские солдаты в них представлены дружелюбными, отзывчивыми, доброжелательными к местному населению (например, на Филиппинах), а американские – зверьем, играющим в футбол человеческими черепами.

Грибовидное облако атомного взрыва стало обязательной принадлежностью фильмов о войне, выпускаемых государственными студиями. “Здесь жертвоприношение имеет завершенный вид: атомная бомбардировка Хиросимы и Нагасаки. Вера в уникальность японцев получила в этих событиях очень своеобразное подтверждение: японцы не просто пострадали, они пострадали уникально; можно даже говорить о национальном мученичестве.[15] В Японии стало вполне обычным рассматривать сбрасывание атомной бомбы как худший акт войны. Некоторые даже считают это преступлением века. Японцы старшего поколения все еще имеют определенное чувство перспективы, по поводу тех событий. Кто-то из них может вспомнить, что еще до того, как была разрушена Хиросима, генералы сформировали гражданскую милицию из 28 млн. мужчин и женщин в возрасте от 15 до 60 лет, которых обучали приемам владения бамбуковыми копьями для отражения высадки американцев на японские берега. Но японский интеллектуал или политик уже не может безнаказанно заявить, что сброшенные бомбы, возможно, спасли сотни тысяч жизней. И каждый год в августе нация, побуждаемая СМИ, в течение недели предается жалости к самой себе. “Парк мира” и музей в Хиросиме – центр паломничества для многочисленных иностранных антиядерных активистов и пацифистских групп, не дают множеству японских посетителей ни малейшего намека на то, что история началась до ядерной бомбы” (с.427).

Изображая свой народ как жертву всех невзгод, обрушиваемых на него враждебным внешним миром, японские руководители и пресса представляют требования стран Запада как проявление их недоброжелательности и неспособности заставить собственные народы трудиться так же упорно, как это делает японский народ.

Показывая на протяжении всего исследования, как японские руководители следят за исправной работой гигантского контрольного механизма – Системы – по поддержанию порядка среди рядовых японцев, автор отмечает, что в конечном счете сами руководители – тоже жертвы. Это особенно наглядно проявляется, когда им приходится вести переговоры с руководителями других государств. “Они порождены той средой, которую создали их предшественники, и любое обсуждение их положения, отклоняющееся от привычного русла, вызывает раздражение; именно они, стесненные отсутствием воображения, являются подлинными слугами Системы. Они оказываются жертвами самообмана, унаследованного от своих предшественников из сёгуната Токугавы и олигархии Мэйдзи, когда притворяются, будто у них нет власти, и попутно отрицают какую бы то ни было надобность в общепринятых правилах, регулирующих власть, а отсюда и те трудности, с которыми они сталкиваются, становясь официальными руководителями. Администраторы взлелеяли сложные личные связи, основанные на взаимных услугах и одолжениях, и их главной задачей всегда было не допустить, чтобы законы и суды стали высшими регуляторами общества, и сохранять неформальный характер своих связей и тех правил, которыми они руководствуются. Они защищаются изощренным способом, отрицая наличие сил, которые на самом деле управляют Системой, и объясняя все происходящее как результат японской “культуры”. Диапазон их действий ограничен теми представлениями, которые они унаследовали от прежних администраторов, – прусским видением общества, построенного на всеобщей муштре, и неодолимым страхом перед возможным социальным хаосом, предотвратить который и призвана эта муштра. У них нет того преимущества, которым пользуются политики, бюрократы и интеллектуалы в большинстве западных стран, где политическая система весьма отзывчива к рациональным доводам, интеллектуальным предостережениям и настоящим политическим дискуссиям. Некоторые из них, с кем я лично знаком,– добавляет ван Вольферен, – приходят в ужас, осознав, что Система фактически неуправляема” (с.430).

В современном мире Япония оказывается во все большей изоляции. Это определяется совокупностью факторов, включающих нежелание и неспособность разобраться в подлинных механизмах существующей в ней власти, распространенное в стране чувство, что к японцам относятся предвзято и несправедливо, чувство своей уникальности и одновременно непонятости со стороны остального мира и фактическое отсутствие руководства. Эта изоляция еще более усиливается непреодолимой трудностью вхождения Японии в систему единых правовых норм, определяющих отношения между странами мирового сообщества. Эти отношения, особенно в области торговли, строятся по иным правилам, чем те, которые заложены в механизм Японской Системы. Здесь не поощряются и в конечном счете наказываются обман и сокрытие истинных намерений, которые японцы считают нормальным средством общения. Критику такого поведения японцы всегда воспринимают одинаково – как еще одно подтверждение недоброжелательности иностранцев.

Японская Система и международная торговая система (а вернее – “то, что осталось от международной системы свободной торговли”) несовместимы прежде всего потому, что последняя требует соблюдения установленных формальных правил, а это неприемлемо для японских администраторов, поскольку подрывает их собственные неформальные отношения. Применение единых правил для всех участников японского рынка, включая иностранцев, неизбежно приведет к ослаблению и в конечном счете к разрушению Системы, подорвав сложные сети дзиммяку и неформальные процедуры. “Можно заключать сделки с Системой, но введение всеобщих правил внутри Системы не может быть предметом соглашения” (с.431).

Изоляция Системы накладывает свой отпечаток на массовое сознание, и это еще более усиливает изоляцию и вызывает все большее отчуждение японцев от мирового сообщества. Многие иностранные наблюдатели заметили стойкий психологический изоляционизм японцев, представляющий одну из главных проблем в отношениях Японии с другими странами, и объясняют его культурными особенностями. Здесь упускается из виду, что изоляция страны, как и психология изоляционизма, непрерывно стимулируется теми методами, какие используются для поддержания порядка в стране. “Изоляция есть следствие того способа, каким было задержано появление буржуазии; того способа, каким средний класс был включен в иерархию деловых компаний; того способа, каким школьная система не столько готовит для Японии образованных граждан, сколько производит администраторов и саларименов для уготованных им ступеней иерархии, образующей Систему” (там же).

Все это наиболее наглядно иллюстрируется феноменом так называемых вернувшихся юношей (кикоку сидзо) – японских детей, которые некоторое время учились за границей, пока их отцы работали в заморских офисах своих компаний. Образование, полученное за границей (кроме приобретения знаний по техническим и естественнонаучным дисциплинам), обычно служит препятствием для работы в Системе. Поэтому подростки, вернувшиеся на родину и продолжающие здесь свое образование, воспринимаются как неблагополучные дети. Мало того, что их не ценят за объем и новизну тех знаний и опыта, которые они по возвращении привносят в японские средние школы и университеты, они еще и сталкиваются с явной неприязнью окружающих, а в классе их часто изводят насмешками и разными выходками. В результате “в них неизменно поселяется чувство своей испорченности. Проблема настолько серьезна, что пришлось создать особые школы для перековки их в нормальных японцев. Их учителя жалуются, что они задают слишком много вопросов. За явное нежелание бесконечно и везде соблюдать школьные правила их клеймят как потенциальных нарушителей общественного порядка. Их заставляют следить за своей походкой и манерой смеяться, так как по этим признакам их могут тотчас же принять за изгоев в собственной стране. Компании стараются не принимать тех, кто жил за границей, опасаясь, что их поведение может расстроить работу коллектива” (с.432).

Если в каком-либо иностранном городе живет лишь небольшое число японских представителей, то в их психологическом складе невозможно обнаружить хоть что-то, мешающее полностью включиться в нормальные социальные отношения других народов. И только тогда, когда японская община за рубежом разрастается и в ней создается японская школа, ее члены оказываются в острой изоляции и образуют японские клубы. Степень изоляции японцев в этом случае бывает несравнимо больше, чем в общинах американцев или европейцев, поселившихся за границей. Из доверительных бесед с японскими бизнесменами в Юго-Восточной Азии и Европе автор понял, что “многие из них не в состоянии заставить себя испытать сожаление, что усваивают иностранные манеры, или беспокойство, что им больше по душе общение с иностранцами, чем с японцами. Таким образом, поведение японцев за границей определяется давлением на них со стороны их компаний, а не расплывчатыми культурными нормами” (там же).

В заключение ван Вольферен отвечает на вопрос, может ли положение измениться. Теоретически такая возможность есть. Характер Системы, как показано в книге, в конечном счете определяется политическими отношениями. А ничто относящееся к политике не бывает окончательно необратимым. В принципе нет оснований утверждать, что японцы обречены всегда оставаться под политической опекой. Но ближайшее будущее не внушает оптимизма. Отсутствие политических дискуссий о национальных приоритетах, парламентских сдержек и противовесов и правовых рамок для разрешения конфликтов увеличивает постоянный риск усиления японского национализма. Это, в свою очередь, может привести к возрождению экстремистских настроений, направленных на “спасение нации”, что скорее всего вовлечет страну, как и в прошлом, в еще большие неприятности. Необходимо, однако, учитывать и возможность того, что “Японская Система подвергнется еще одной конвульсии, вызванной острым чувством противоборства с враждебным миром. Не исключено, что такой спазм побудит определенную группу захватить власть и замыслить проведение нового курса, последствия которого окажутся совершенно непредсказуемыми” (с.433). Но наиболее вероятно, что Система будет действовать без всякого плана после достижения modus vivendi с западным миром и особенно с США. Это потребует тщательно обдуманной политики со стороны Запада.

Примечания

[1] Опубликовано в: Русский исторический журнал. М., 1999. Т. II, № 1. С. 205–273.

[1] Названия разделов реферата воспроизводят названия соответствующих глав книги. – Прим. реф.

[2] Wall Street j., 1986. – 1 April.

[3] Название “министерство внутренних дел”, как обычно переводят с японского термин “наймусё”, не отражает истинных полномочий этого ведомства, которое временами становилось самым влиятельным компонентом довоенной Японской Системы. – Прим. ван Вольферена.

[4] Газета “Асахи Симбун” в редакционной статье рассказала о случае, как учитель неполной средней школы пришел в семью девочки, которую он застал за курением, и потребовал, чтобы она совершила харакири кухонным ножом. Когда девочка простерлась перед ним на полу, умоляя простить ее, он ударил ее ногой по голове. Не считая этот случай из ряда вон выходящим, газета заключает, что телесные наказания в школах – повседневная практика, хотя печать редко затрагивает эту тему (с.91).

[5] Rohlen Th. Japan’s high school // Univ. of California Press, 1983. – P.209. По мнению ван Вольферена, это одна из лучших книг по Японии, написанных за последние годы.

[6] Автор ссылается, в частности, на собственный четырехлетний опыт преподавания в Университете Васеда на политологическом и экономическом факультетах. Студентам этих факультетов, котирующихся особенно высоко, не приходилось много заниматься. Они прочитывали несколько зачастую малопонятных книжек по своему предмету, из которых обычно мало что оставалось в их памяти. “Мне было дано указание ставить переводные баллы всем студентам, которые регулярно посещали занятия” (с.85).

[7] Buruma I. A Japanese mirror: Heroes and villains in Japanese culture. – Cape, 1984. – P.168.

[8] Визит так и не состоялся из-за непрекращавшихся беспорядков.

[9] “Дзин” – означает “личный”, “мяку” – “жила” (по аналогии с рудной жилой), “так что “дзиммяку” означает жилу, или паутину, личных связей, внедрившихся в общественный строй” (с.110).

[10] Переход японских чиновников в большой бизнес после отставки.

[11] Clifford W. Crime control in Japan. – Lexington Books, 1976.

[12] Японцы четко различают понятия татэмаэ (показные мотивы, официальная трактовка событий, порядок вещей, каким его надо изображать) и хоннэ (подлинные мотивы, наблюдаемая реальность, истина, которую вы знаете или чувствуете).

[13] Benedict R. The chrisanthemum and the sward. – Houghton Mifflin, 1946. – P.41.

[14] Wakatsuki Yasuo. Unpleasant, other side to Japaneese. – Japan Times, 1980, 25 May.

[15] Характерная деталь в подтверждение авторских слов: видимо, для “чистоты” картины в общий список жертв атомной бомбардировки, ежегодно оглашаемый в День Хиросимы, никогда не включают 10 тыс. погибших при той же бомбежке корейцев, насильственно ввезенных в Японию для выполнения тяжелых работ. Это – чужестранцы, и включение их в общий список хиросимских жертв лишило бы смысла утверждение, будто одним лишь японцам довелось испытать ужас атомной бомбежки; к тому же это очень некстати напоминало бы о том, как сами японцы обращались с жителями оккупированных ими стран и каким образом несчастные корейцы оказались на Японских островах. – Прим. реф.

гуест22 июля 2016 г. в 05:51
весьма интересный взгляд на японское общество. Но и не менее интересно рассматривать автора книги, выдвигающего такие претензии к японскому обществу.
ОтветитьУдалить
Ответы
GranTorino29 января 2019 г. в 02:56
Здесь почитайте про цены и уровень в жизни Японии https://visaapp.ru/zhizn-za-granitsej/tseny-i-uroven-zhizni-v-yaponii.html Очень интересная и крайне подробная статья скажу я вам в этом плане)
ОтветитьУдалить
Ответы
Игрик28 октября 2019 г. в 20:42
Поганенькая страна
ОтветитьУдалить
Ответы

Добавить комментарий

Поиск по этому блогу

Андрей Фурсов

Загадка власти в Японии

Неуловимое государство

Железные объятия

Слуги Системы

Администраторы

Покорный средний класс

Няньки народа

Власть над законом

Обращение с реальностью

Власть под маской культуры

Присутствие в мире, но не принадлежность к нему

Комментарии

Отправить комментарий

Популярные сообщения из этого блога

Список литературы от Андрея Фурсова

Андрей Фурсов - Время Босха